Это прекрасная статья блестящего психолога - Людмилы Петрановской о войне и её далёком эхе. Автор смотрит на войну с очень неожиданной точки зрения, и это как минимум интересно. Кстати, заодно мне интересно, сколькие из нас узнают себя и своих близких в описанных ею портретах?
      Людмила Петрановская       9 мая или Война как травма
      Хочу написать наконец про то, про что уже несколько лет думаю. Про войну как про травму.       Как-то показывали фильм документальный про создание мемориала Неизвестному солдату в Александровском саду. Когда выкопали в местах боев неизвестные останки и несли в Москву, чтобы захоронить под стенами Кремля. И выходили толпы людей, весь путь проходил в людском коридоре, никто не ожидал этого, никто никого туда не сгонял. Просто по сторонам молча стояли люди. А потом, когда уже открыли Мемориал, поехали со всей страны. Моя бабушка тоже поехала, аж из Ташкента, потому что ее брат Рафик погиб где-то там, могила была неизвестна, и она думала – а вдруг это он. КАЖДЫЙ думал про своего – а вдруг это он? И шли, шли, шли.       читать дальшеА в Ташкенте было кладбище, где умерших в госпиталях хоронили. И все шли туда, хотя своих-то там не было, со всей страны же везли. Я помню из детства – уже к середине дня были горы цветов выше моего роста. Никто не заставлял, не организовывал. Людям было надо.       И еще помню из раннего детства как минута молчания проходила – город пустел. ВСSбыли у экранов. Как-то мы не успели с мамой и ехали в пустом автобусе по пустым почти улицам.       Тогда же примерно песня появилась про «праздник со слезами на глазах». И вокруг плакали под нее, я видела.       Но послушайте, мое детство – это начало 70-х. 30 лет прошло! Не год и не пять. Ведь все это поведение людей было ничем иным, как выражением горя. Не радости Победы, не гордости, а именно глубокого, непрожитого горя. Я сейчас не об официальных фанфарах и лозунгах. Я про реальное состояние людей. Сейчас, оглядываясь в пошлое профессиональным уже взглядом, я вижу все признаки проживания острого горя, не прожитого когда-то. Так плачет на сессии клиент, который много лет назад потерял отца или друга и всю жизнь прожил, не позволяя себе прикоснуться к своей душевной ране. А сейчас вдруг прорвало и он плачет, не стесняясь слез и даже начав успокаиваться, вдруг снова плачет.       И когда видишь это так, многое, очень многое обретает другой смысл. Довольно трудно писать об этом структурировано, потому что я часть этого народа и не могу анализировать спокойно. Наверное, еще не скоро кто-то сможет. Это душевная боль, которая рядом, стоит за плечом. Она еще и сегодня не прожита вполне. Но если я хочу быть понятой, надо как-то постараться.       Итак, травма. Сама себе травма оказалась самого худшего вида.       Прежде всего, очень обширная и очень глубокая, ведь и правда ни одной семьи не осталось незадетой, а в некоторых районах – каждый четвертый погиб. Всего за пару лет, по сути – максимум жертв пришлось на первые два года. Это катастрофический масштаб потерь. Если судить по потерям, война была проиграна. И кто сказал, что символические вещи вроде флага над Рейхстагом и пакта о капитуляции важнее этого простого факта.       Далее. Погибли не только солдаты, воины с оружием в руках, осознававшие по крайней мере свой путь. Эта война была отмечена огромными потерями среди мирного населения: детей, женщин, стариков. Бросали и убивали раненных, бомбили эшелоны беженцев, морили голодом Ленинград, расстреливали семьями евреев. Гибели невинных, невоюющх, слабых – это многократное усиление травмы. Никакой воинской доблестью тут не утешишься, со смертью солдата Победа помогает примириться, со смертью ребенка – нет.       Еще. Смерть многих людей была мученической, зверской. Это очень сильный фактор травматизации, если знаешь, что близкий и даже не очень близкий человек не просто умер, но еще и мучился. А ты ничем не мог помочь.       Более того, армией, которая оказалась по факту небоеспособна, были очень быстро отданы огромные территории, на которых остались люди. «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» Травма, отягощенная виной, всегда очень болезненна и имеет тяжелые последствия.       Наконец, самое тяжелое. Эта душевная рана была не только глубока и обширна, она была инфицирована. Известно, что люди легче переносят травму, нанесенную чужими человеком. И очень с большим трудом переживают насилие со стороны близких, особенно родителей, старших братьев и сестер – то есть фигур, ассоциирующихся с защитой и безопасностью. Девочку, на которую напал чужой дядька в лифте, гораздо легче реабилитировать, чем девочку, которую изнасиловал отец. Потому что тогда насильник и защитник соединяются в одном лице, человек не может разделить в своем сердце любовь и ненависть, это состояние называется амбивалентность, сплав чувств, когда любовь и ненависть – одно целое, и их не оторвать друг от друга. Одно из самых мучительных душевных состояний, которые вообще возможны, врагу не пожелаешь. Одно из самых разрушительных для личности и трудно поддающихся терапии.       Травма войны в плане амбивалентности – классический случай. Потому что все знали про штрафбаты, и про СМЕРШ, и про штурм высот ко дню рождения Сталина, и про брошенных в окружении, и про практику побед путем заваливания дотов противника пушечным мясом, и про насильственную мобилизацию женщин и подростков на рытье окопов. Не говоря уже про развал армии, про наглую ложь населению про «малую кровь и чужую территорию». Ну, и много чего еще не знали: про осознанную провокацию этой войны, про банкеты в блокадном Ленинграде, про предательство своих, например, Варшавского восстания. Но чувствовали.       Инфицированные раны никогда не заживают легко и гладко. Они кровоточат очень долго и обычно потом ноют всю жизнь, даже если в конце концов зарастают. И их очень важно очищать. При терапии амбивалентности главная задача – отделить все-таки любовь от ненависти, и дать ненависти выход. Тогда человек сможет освободиться и жить дальше. А вот с этим все было очень плохо.       Там еще есть много всего, что отягощало травму, но главное названо, и я пойду дальше. Каковы могут быть и были последствия такой травмы и каковы были потом, когда все закончилось, условия для исцеления травмы.
      ***       Пережитая травма рушит образ мира, разрывает эмоциональные связи, вносит в жизнь хаос и чувство беззащитности перед силами судьбы. Весь этот болезненный опыт надо пережить, осознать, упаковать, чтобы можно было выстроить новый образ мира и жить дальше. Это большая душевная работа, порой занимающая годы. Чем больше «масштаб поражения», и тем дольше длится реабилитация.       Переживание ПТС имеет свои стадии, и вот это будет важно для дальнейшего разговора. Это: стадия шока, стадия отрицания, стадия осознания, стадия восстановления.       То есть сначала в ситуации травмы решается задача выживания и скорейшего выхода из травмирующей ситуации. «Лишние» функции сознания выключаются, рефлексировать и тонко чувствовать сейчас не время. Человек в шоке легко подчиняется приказам, его критичность ослаблена. Мы действуем автоматически, ситуативно, при этом часто совершая усилия, на которые неспособны в обычной жизни. этом состоянии можно не есть, не спать, не чувствовать боли и холода. Потом, оглядываясь назад, невозможно бывает поверить, что все это выдержал и даже в процессе вроде бы не очень было трудно.       Чувства бывают «приморожены», все прежде значимое становится «не так важно». С другой стороны, когда непосредственная опасность отступает, бывают приступы нарочитой веселости, истеричности, раздражительности. Человек испытывает тревогу, чувство потери контроля над жизнью. Только что он изо всех сил выживал, а сейчас уже не понимает, зачем, собственно, и смерть кажется не таким уж плохим вариантом.       Именно так описывают многие люди в воспоминания свое и других состояние во время войны. Конечно, все и у всех бывает по-разному, и все четыре года без перерыва не могут быть сплошной травмой, жизнь продолжалась. Но общие закономерности таковы. Конечно, сама по себе длительность воздействия – тоже отягощающий фактор.       В процессе самой трагедии врачевание душевных ран невозможно. Горе – непозволительная роскошь. Некогда оплакивать мертвых, некогда горевать по своей загубленной молодости, планам, чувствам, некогда вообще копаться в себе       Помню, какое впечатление произвела на меня в подростковом возрасте книга Ванды Василевской «Радуга». Она была написана прямо тогда, в 42 году. Мать ходит проведывать труп убитого сына-солдата. Другая мать своего застреленного мальчика закапывает прямо в сенях дома – там земля непромерзшая. И ходят по этим сеням, а куда денешься. Еще одна мать теряет новорожденного, смотрит, как его топят в проруби. Еще одна ненавидит своего еще нерожденного ребенка, потому что он – плод изнасилования врагом. Дикая, запредельная травма. И почти никаких чувств. Повествование такое сдержанное, просто факты. Нашла лопату, вырыла могилу, положила сыночка, закопала. Все это в одном селе. Все это в тысячи раз превышает масштабы того, от чего в обычной жизни люди сходят с ума, погружаются в депрессии, пытаются покончить с собой. И название чудесное – «Радуга». Стадия шока.       (Только, пожалуйста, не надо мне писать в комментариях, что книга заказная и что Василевская – любимая писательница Сталина. Я все это знаю. Это ничего не меняет абсолютно. Психологически точной книга от этого не перестала быть.)       На стадии шока помочь можно только делом. Спасти, защитить, вывести в безопасное место. Кстати, предание гласит, что именно после просмотра фильма по книге Василевской, снятого в 44 году, Рузвельт задал вопрос: «Чем мы можем помочь им прямо сейчас?» и помощь действительно усилилась. Не знаю, правда это или нет, но это нормальная реакция: чем я могу помочь прямо сейчас? Больше ничего не сделаешь. На поле боя, под обстрелом никто не будет доставать пулю и зашивать рану, повязку сверху – и все, до госпиталя. Или дотянешь, или нет. То же самое с душевной травмой.       И только потом, когда прямая угроза позади, начинается собственно процесс проживания травмы. Вот здесь происходили очень важные и интересные вещи.       Все знают про Парад Победы, но не все знают, что никакого Дня Победы в первые годы после войны не было. Сталин лично запретил его праздновать. Никаких парадов, никаких салютов, никаких цветов ветеранам. Все объединения ветеранов, которых тогда было много и они были молоды, также были запрещены. Никаких мемориалов, минут молчания, возложений цветов – ничего. Изучение событий войны, публикация воспоминаний не приветствовались.       Согласитесь, странно. Страшная война закончилась. Великая Победа одержана. Казалось бы, для государственной власти, чей авторитет был сильно подорван провалами первых лет – готовое решение. Делай культ Победы и пользуйся. Но нет. Вместо этого – заговор молчания. Табу на тему.       Почему так вел себя Сталин, более-менее понятно. Меньше всего ему хотелось, чтобы дело дошло до постановки вопроса, пусть просто в умах людей, о его роли во всем этом. У него-то, похоже иллюзий особых не было насчет своей роли, судя по некоторым признакам. Если уж он почти прямым текстом прощения просил и совсем прямым благодарил народ за терпение…       Гораздо важнее понять, почему сам народ не очень-то сопротивлялся этому замалчиванию. Вот хотя бы те же герои войны. Понятно, что не было никаких встреч школьников с ветеранами. Но встречи-то все равно происходили, хотя бы на коммунальных кухнях. И, порой, сильно приняв на грудь, ветераны рассказывали всякое… Но большинство – не рассказывали. Байки смешные травили или просто отмалчивались, мол, война и есть война, чего там рассказывать.       Книги, подобные «Радуге», после войны не появлялись или как минимум не публиковались. Все новые фильмы – бравурные, радостные или лирические. «Мы выжили, мы дожили, мы живы, живы мы». Стихотворение, откуда эти строчки, о другом совсем, но состояние то самое. Радость избавления. Новая жизнь.       В психотерапии ПТС это называется «стадией кажущейся реабилитации», или «стадией отрицания». Ее признаки, прямо цитирую из пособия: «улучшение самочувствия, эмоциональный подъем, чувство «начала новой жизни», подавление травматичных воспоминаний и чувств, «шапкозакидательство», обесценивание травмы вплоть до отрицания, рационализация (объяснения, почему все было так, как было и иначе быть не могло)». Однако при этом: «базовая тревога, чувство беспомощности, регрессия, инфантильные реакции, импульсивность поведения, резкие немотивированные перепады настроения, психосоматические проявления, проблемы с аппетитом (отсутствие или переедание), сексуальные проблемы». Многое здесь вспоминается, и явный глуповатый инфантилизм послевоенных «военных» фильмов вроде «Шесть часов вечера после войны», и много кем отмеченный страх перед фронтовиками, которые могли неожиданно «взорваться», и показное обжорство «Кубанских казаков», и даже то, что «секса у нас нет», над которым только ленивый не смеялся, а, на самом деле, как говорил один мой знакомый, «не смешно ни грамма».       Роль стадии отрицания – обезболивание, анестезия. Она дает передышку непосредственно после травмы, спасительно заслоняет от боли, позволяя после путешествия в ад снова укрепиться в жизни. Чем более безопасна обстановка, в которой оказывается человек после травмы, и чем больше его внутренний ресурс, тем короче будет отрицание. Тем скорее найдутся силы для проработки горя.       А вот с этим было плохо. Жизнь не спешила налаживаться. реальности жили очень плохо и голодно. Сталин готовился к продолжению войны и собирал еду на складах. Безопасности тоже не было – пошла новая волна репрессий. Плюс внятное требование сверху не помнить, не говорить, не касаться болезненной темы.       В результате произошло то, что часто происходит и в жизни с отдельными людьми – застревание на стадии отрицания. Вместо спасительной передышки она становится искусственной заморозкой на годы. Когда долго работаешь, таких людей сразу видно – узкий, никогда полностью не раскрывающийся рот. Обедненные интонации, зажатая мимика. Неестественность реакций. Посмотрите фильмы последних сталинских лет, и вы поймете, о чем я. Все меньше чувств. Все больше лозунгов. Герои – как марионетки.       И тут, конечно, очень сильно отягчающим обстоятельством стала амбивалентность. Именно после таких травм застревание в стадии отрицания обычно бывает очень серьезным. Дети, пострадавшие от родителей – самый яркий пример. Они или вообще ничего не помнят. Или помнят, но не могут об этом говорить, вплоть до потери речи, до потери голоса, до спазмов и судорог при попытках. Или пережитая боль обесценивается – подумаешь, лупили, да мне нипочем. Или рационализируется: так и надо было, как же детей воспитывать без строгости. И очень много поддержки извне и очень много личного мужества надо, чтобы суметь сказать вслух: я пережил насилие. Это было со мной.       Если продолжать аналогию с раной, отрицание подобно пластырю. Сами знаете, что будет, если инфицированную рану плотно заклеить. Некроз тканей обеспечен. Вот и здесь не обошлось. Многое отмерло, многое… Живое, теплое, лучшее. И до сих пор не восстановилось.       Поэтому я никогда не употребляю слово «совок» по отношению к людям. Люди с патологическим протеканием ПТС бывают очень неприятны в общении, знаете ли. Но когда осознаешь степень их внутренней боли, то единственное, что остается – прикусить язык.       Но народ – все же не один человек. Всегда есть более сильные, более сохранные, с бОльшим ресурсом. Может быть, у них была хорошая семья, или друзья, или вера, или талант, или культура питала их душевными силами. Так или иначе, как только появилась возможность – прорвало. И об этом дальше.
      ***       Итак, прорвало.       1957 год – «Летят журавли». Первый фильм о том, что люди чувствовали. О боли, о горе, о потерянной жизни. Перед этим, 56 – «Судьба человека». Не о битвах. О потерях, об одиночестве. После, 59 – «Баллада о солдате»       Начало 60-х – первые публикации «военной прозы». Быков, Воробев, Васильев, Бакланов. Пока только первые книги.       65 -67 годы – важнейшие события.       Восстановление праздника День Победы. Создание Могилы Неизвестного солдата у стен Кремля. Выход передачи «Минута молчания» на ТВ. Начало работы проекта Агнии Барто «Найти человека». И много еще всего: фильмы, книги, статьи, передачи.       Если имена писателей и кинорежиссеров известны, если за снятие табу «сверху» можно благодарить Хрущева, то кто придумал и сделал реальностью самые целительные, самые терапевтичные, самые нужные людям действия – ту же Минуту молчания, то же шествие с останками неизвестного солдата, большинство из нас не знает. Прочитать и узнать можно, например, здесь www.proza.ru/2010/04/14/718       «Степени ответственности и нашей внутренней приподнятости были столь велики, что мы в дни работы ни о чём другом не думали, ничем другим не занимались.». Потребность целого народа нашла вдруг выход через нескольких людей, которые в тот момент могли сказать о себе «мы есть дверь». Так всегда бывает. То, что должно прийти в мир, находит выход – через кого-то чуткого, «бродящего бесцельно по коридорам».       «Это был не текст, а молитва». Вот ведь еще что. У народа была перекрыта одна из самых важных возможностей восстановления после травмы – через веру, через обращение к Высшему. Конечно, вдовы и матери ходили тайком в церкви и ставили свечки, но общая трагедия разрешается только в общей молитве ив общих слезах.       Народ откликнулся страстно, всей душой. Слезы горя, слезы облегчения. Наконец можно было плакать, не стыдясь, и чувствуя, что не один. Прорвало. Мы на самом деле плохо представляем себе, чем обязаны всем этим людям. Они сняли наконец пластырь. Они дали темной, настоявшейся уже от времени стихии горя слова, образы, формы, выход. Спасли от душевной гангрены.       Началась стадия осознания. Ее признаки: «переполняющие» чувства, потребность говорить о них; потребность вернуться на место происшествия, воспроизвести детали; полнота и яркость воспоминаний, «повторное переживание»; проживание гнева к насильнику, компенсаторная агрессия; проживание вины и переход от вины к ответственности».       Вот такая вот работа была проделана за последующие 15-20 лет. Осознание. Тяжкий труд, требующих очень много сил. Кто работал с травмой, знает.       Коллективными терапевтами, как всегда в таких ситуациях, стали люди культуры: писатели, режиссеры. Не буду перечислять все фильмы и книги, их десятки. Только несколько, с датами, что сориентировать по времени: «А зори здесь тихие», Борис Васильев – 68, «Сотников», Василь Быков – 70, «Блокадная книга», Алесь Адамович и Даниил Гранин – 77, фильмы: «Обыкновенный фашизм» – 65, «Белорусский вокзал» – 70, « бой идут одни старики» – 73, «Иди и смотри» – 85, песни, стихи: Окуджава, Высоцкий, стихи и еще много-много. Это не самовыражение, не творчество в прямом смысле. Это – пахота. Они должны были сказать за всех, для всех. Через них шло.       И это было общенародным таким делом, это самое «потребность вернуться на место происшествия, воспроизвести детали». детстве меня возили в Хатынь, в Брестскую крепость, на Пискаревское кладбище, в Бабий яр. Я была очень впечатлительным ребенком, это было тяжело. Моя семья не была особо идеологизирована, никаких членов КПСС, и мое состояние мама всегда хорошо чувствовала. Но была потребность. И сопротивления не было тому, что погружаешься эту боль. Больно, но надо. Это было правильно.       Параллельно наверху вовсю разворачивалась трескотня, тра-та-та, Малая земля, и прочая бравурность. Стихотворение Винокурова про «Сережку с Малой Бронной» не стали публиковать, пока не заставили приписать в конце «победоутверждающее» четверостишие. Потому что в авторском варианте оно заканчивалось на «Который год подряд одни в пустой квартире их матери не спят». Строфа про «мир спасенный» вымучена позже и под нажимом. Сверху настойчиво утверждалось: травма была и вся вышла. Мы победили, это главное. «То, что отцы не достроили, мы достроим», и делов-то. Звездочек всем навесим, цветами завалим, Родину-мать с небоскреб размером отгрохаем, и все, тема закрыта.       Но под этой трескотней продолжала идти работа. Там если по текстам идти, все аспекты травмы проговариваются: «Я знаю, никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны…». Один из самых сильных текстов, просто до озноба.       И только один аспект травмы умалчивался долго, еще очень долго – та самая амбивалентность. Насилие своих. Предательство своих. Те моменты, когда Родина-мать вдруг сама становилась убийцей.       Лишь косвенно, сдержанно, и у людей уже послевоенного поколения: "Нам говорили: "Нужна высота!" и "Не жалеть патроны!". Вон покатилась вторая звезда – вам на погоны" Это Высоцкий.       Может быть, именно поэтому все получилось так долго. Полного очищения раны не происходило. Последнее табу слетело только в 90-е. Вот тогда хлынуло все то, что было написано раньше и не увидело свет. Появилось новое. Впервые были наконец произнесены вслух слова «штрафбат», «особый отдел», всплыли пирожные Жданова, появился «Ледокол» Суворова, Катынь и многое еще произошло.       Завершилось ли очищение? Нет, все еще нет. Один из последних актов очищения – воспоминания о зверствах уже советских солдат на освобожденных территориях. Это самое трудное, потому что это уже не травма пострадавшего, а травма насильника. Или травма свидетеля. И снова всплывает отрицание, и гнев, и люди агрессивно бросаются друг на друга, готовые глотки перегрызть из-за событий шестидесятипятилетней давности. Что само по себе – симптом. Еще болит, очень болит. Не только на дождь, как старые раны. Но рано или поздно с этой частью травмы тоже придется разобраться, иначе никак.       И осталось про то, что же мы имеем теперь.
      ***       Последняя стадия ПТС – стадия восстановления. Признаки: «переживание упадка сил, истощения, депрессии; ритуалы «завершения», «очищения»; появление чувства «выздоровления после тяжелой болезни»; осознание травмы как части опыта; переход от роли «жертвы» к роли «пережившего»; желание помочь другим пострадавшим или предотвратить повторение»       Собственно, началось уже в 80-е. Первый признак начала стадии восстановления – «упадок сил, истощение». Если речь идет о человека, в начале стадии восстановления он ловит себя на мысли, что «не надо об этом думать, хватит». Он хочет отвлечься, переключиться. Именно в 80-е люди начали переключать канал, наткнувшись на фильм про войну. А 9 мая ездить на дачу или в лес на шашлыки.       Мой старший ребенок родился в 90-м. Он не был ни в Хатыни, ни на Пискаревском. На Поклонной он катается на роликах с друзьями. Брестской крепости был, но она интересовала его как крепость, а не как место трагедии. Фильмы о войне он практически не смотрел, книги не читал. Я не могу сказать, что это получилось осознанно, что мы как-то особо его берегли. Просто было какое-то внутренне чувство, что не надо. Не в смысле «не ценно», «неважно», а именно в охранительном смысле – «лучше бы не надо».       Это очень важный момент в проживании травмы. Однажды нужно просто сказать себе: хватит. Было и прошло. Больше – не надо.       Кстати, не уверена, что это было хорошо лично для моего сына. Страдание развивает душу. И мне сейчас не хватает взаимопонимания с ним про все про это. Но меня в общем, никто не спрашивал. Есть вещи сильнее конкретных родительских представлений и чаяний. И он, и я – часть общего процесса выхода из травмы. За то, чтобы когда-нибудь кошмар этой травмы все же кончился, его сверстники 40-х платили жизнью, а сверстники 60-70 душевной работой и слезами над книгами, а его поколению, видно, придется платить некой эмоциональной притупленностью. Георгиевской ленточкой на модном рюкзаке. Что же, значит, такова цена. До нас не выбирали и нам не выбирать.       (Интересно, что по отношению к другой, не менее масштабной национальной травме – травме репрессий – все совсем иначе. Он читал и «Крутой маршрут» и все что нужно. Сам, с интересом. Просто сдвиг по времени, там другая фаза. На 90-е только пик стадии осознания пришелся. А может, еще и не было пика, если после всего у нас та же организация у власти)       Безудержное потребительство, которое выглядит малоприятно и многих наводит на мысль о сугубой бездуховности и деградации, на самом деле тоже может быть частью стадии восстановления. Часто человек в это время начинает больше есть, покупать обновки, баловать себя непривычными развлечениями. «Возрождение к жизни» идет через тело, через базовые потребности.       Наконец, становится пора завершить процесс, «осознавать травму как часть опыта, чтобы не допустить повторения». Европа в этой стадии уже давно. Но и степень травмы несовместима. Фильм «Большая прогулка» – 66 год! Мыслимо ли было тогда у нас снять приключенческую комедию о войне! Настоящую комедию, не отдельные эпизоды, лишь подчеркивающие трагизм, а жанра чистого, как слеза? И до сих пор невозможно. Мы еще не там.       Ритуалы «завершения», «очищения». Что у нас с этим?       С завершением лучше. Именно им занимаются ребята, которые ищут и хоронят останки павших. Тяжелая работа тоже, но необходимая. Другие ищут места захоронений. Восстанавливают списки частей. Огромную работу проделала писатель Светлана Алексиевич, она собрала воспоминания женщин и детей войны. Но какого-то общего, сильного действа очень не хватает. Может быть, еще родится.       С очищением пока не очень. Амбивалентность не преодолена. этом пункте и осознание-то застопорилось. И пока еще очень сильно состояние депрессии, истощения, апатии, паралича воли.       Будем ждать.       Сегодня трудно поверить, но когда-нибудь наши дети и внуки будут воспринимать эту войну как мы воспринимаем войну 1812 года. С интересом, с уважением, с гордостью. Но без боли, совсем без боли. То есть они будут сочувствовать людям, героям книг и фильмов, будут плакать над ними, как мы плачем над дядей Томом. Но это будет уже общечеловеческое сочувствие, сами они не будут частью трагедии.       И тут очень важно вот еще что. Я опять процитирую пособие по терапии ПТС: «Стадии не линейны и могут меняться… Пережившие делают один шаг вперед и два назад, продвигаясь от одной стадии к другой… то время, как многие пережившие двигаются вперед и начинают контролировать свою жизнь, другие продолжают страдать. Они борются с мыслями о травме, которые возвращаются снова и снова. Постоянные усилия для того, чтобы избежать воспоминания о травме, в буквальном смысле контролируют их существование, истощают и делают невозможной продуктивную жизнь. Это состояние может тянуться годами и иногда не проходит без помощи извне».       Люди разные. Сил у всех по-разному. Степень отягощенности личной, семейной истории тоже разная. Для кого-то эта работа пока непосильна, потому что их предки тоже не справились. И люди прячутся, кто в ура-патриотизм и типа «гордость за доблесть наших воинов», кто в цинизм, кто в заумь. Упираются, не хотят идти дальше. Строят новые фантомы и защиты. Хотя вариантов-то нет. Есть чаши, которые нужно испить до капли, и это единственное противоядие. Если до дна боли не дойдешь, и всплыть не получится. Но все в свое время и по силам. Некоторым нужны годы. Некоторым – поколения. На работу по осознанию травмы человек должен идти сам, добровольно, и тогда, когда чувствует в себе для этого силы, за шиворот туда никого не втащишь.       Помочь – можно. Что это за помощь в нашем случае? Принятие прежде всего. Создание атмосферы поддержки, безопасности. Это основа основ терапии ПТС, без нее человек даже рассказывать, что произошло, не станет. Если он чувствует осуждение, агрессию, насилие, если его пытаются «учить жить», это еще больше запирает его в травме.       Поэтому я бы предложила: давайте не презирать тех, кто носит ленточки и не осуждать тех, кто не носит. Не думать свысока ни о тех, кто жарит шашлыки на даче, ни о тех, кто ходит поздравлять ветеранов. Давайте не злиться сильно на власти, которые спекулируют на этой теме, ведь все их телодвижения – лишь небольшая рябь на океане боли, и наша злость рядом с масштабом травмы слишком мелочна тоже. Не надо про это все ругаться, нападать, клеймить. Ну, не та тема. Я понимаю, это перемещенная агрессия, она требует выхода. Но если вам лично было больше дано сил, и вы дальше прошли по пути осознания, не отвечайте на агрессию. Не провоцируйте на еще большее застревание. Ну, пусть они рисуют своего Сталина, если им так легче. Раз им это надо, значит, у них внутри все еще ад. А у вас уже нет, так проявите сострадание. Бережнее надо друг к другу. Важно понять, что здесь мы все – одно целое, будь мы хоть патриоты, хоть космополиты, хоть фанаты Суворова (писателя), хоть маршала Жукова. Это глубже политики, идеологии, пристрастий и мнений, это родство, общность судьбы.       Меня тут спрашивали, а что же я предлагаю делать в День Победы.       Я вот 9 мая поеду с детьми на кладбище. Моя мама родилась в ночь на 22 июня 41 года. Далеко от войны, в Ташкенте. Но в конце концов именно травма войны ее так рано убила. Не буду объяснять, почему я так думаю, это личное, да и сложно. Для меня это так.       У кого родители живы – проведите день с ними. Даже если они не ветераны, они все задеты этой травмой так или иначе. И можно с ними поговорить, повспоминать, и тем самым тоже помочь исцелению. С детьми – тоже хорошо. Может быть, те, кто тогда погибал, были бы счастливы узнать, что их потомки просто гуляют с детьми в прекрасный весенний день и кормят их мороженным?
      ***       Как же она все-таки передается, травма?       Понятно, что можно всегда все объяснить «потоком», «переплетениями», «родовой памятью» и т. д., и, вполне возможно, что совсем без мистики и не обойдешься, но если попробовать? Взять только самый понятный, чисто семейный аспект, родительско-детские отношения, без политики и идеологии. О них потом как-нибудь.       Живет себе семья. Молодая совсем, только поженились, ждут ребеночка. Или только родили. А может, даже двоих успели. Любят, счастливы, полны надежд. И тут случается катастрофа. Маховики истории сдвинулись с места и пошли перемалывать народ. Чаще всего первыми в жернова попадают мужчины. Революции, войны, репрессии – первый удар по ним.       И вот уже молодая мать осталась одна. Ее удел – постоянная тревога, непосильный труд (нужно и работать, и ребенка растить), никаких особых радостей. Похоронка, «десять лет без права переписки», или просто долгое отсутствие без вестей, такое, что надежда тает. Может быть, это и не про мужа, а про брата, отца, других близких. Каково состояние матери? Она вынуждена держать себя в руках, она не может толком отдаться горю. На ней ребенок (дети), и еще много всего. Изнутри раздирает боль, а выразить ее невозможно, плакать нельзя, «раскисать» нельзя. И она каменеет. Застывает в стоическом напряжении, отключает чувства, живет, стиснув зубы и собрав волю в кулак, делает все на автомате. Или, того хуже, погружается в скрытую депрессию, ходит, делает, что положено, хотя сама хочет только одного – лечь и умереть. Ее лицо представляет собой застывшую маску, ее руки тяжелы и не гнутся. Ей физически больно отвечать на улыбку ребенка, она минимизирует общение с ним, не отвечает на его лепет. Ребенок проснулся ночью, окликнул ее – а она глухо воет в подушку. Иногда прорывается гнев. Он подполз или подошел, теребит ее, хочет внимания и ласки, она когда может, отвечает через силу, но иногда вдруг как зарычит: «Да, отстань же», как оттолкнет, что он аж отлетит. Нет, она не него злится – на судьбу, на свою поломанную жизнь, на того, кто ушел и оставил и больше не поможет.       Только вот ребенок не знает всей подноготной происходящего. Ему не говорят, что случилось (особенно если он мал). Или он даже знает, но понять не может. Единственное объяснение, которое ему в принципе может прийти в голову: мама меня не любит, я ей мешаю, лучше бы меня не было. Его личность не может полноценно формироваться без постоянного эмоционального контакта с матерью, без обмена с ней взглядами, улыбками, звуками, ласками, без того, чтобы читать ее лицо, распознавать оттенки чувств в голосе. Это необходимо, заложено природой, это главная задача младенчества. А что делать, если у матери на лице депрессивная маска? Если ее голос однообразно тусклый от горя, или напряжено звенящий от тревоги?       Пока мать рвет жилы, чтобы ребенок элементарно выжил, не умер от голода или болезни, он растет себе, уже травмированный. Не уверенный, что его любят, не уверенный, что он нужен, с плохо развитой эмпатией. Даже интеллект нарушается в условиях депривации. Помните картину «Опять двойка»? Она написана в 51. Главному герою лет 11 на вид. Ребенок войны, травмированный больше, чем старшая сестра, захватившая первые годы нормальной семейной жизни, и младший брат, любимое дитя послевоенной радости – отец живой вернулся. На стене – трофейные часы. А мальчику трудно учиться.       Конечно, у всех все по-разному. Запас душевных сил у разных женщин разный. Острота горя разная. Характер разный. Хорошо, если у матери есть источники поддержки – семья, друзья, старшие дети. А если нет? Если семья оказалась в изоляции, как «враги народа», или в эвакуации в незнакомом месте? Тут или умирай, или каменей, а как еще выжить?       Идут годы, очень трудные годы, и женщина научается жить без мужа. «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик». Конь в юбке. Баба с яйцами. Назовите как хотите, суть одна. Это человек, который нес-нес непосильную ношу, да и привык. Адаптировался. И по-другому уже просто не умеет. Многие помнят, наверное, бабушек, которые просто физически не могли сидеть без дела. Уже старенькие совсем, все хлопотали, все таскали сумки, все пытались рубить дрова. Это стало способом справляться с жизнью. Кстати, многие из них стали настолько стальными – да, вот такая вот звукопись – что прожили очень долго, их и болезни не брали, и старость. И сейчас еще живы, дай им Бог здоровья.       В самом крайнем своем выражении, при самом ужасном стечении событий, такая женщина превращалась в монстра, способного убить своей заботой. И продолжала быть железной, даже если уже не было такой необходимости, даже если потом снова жила с мужем, и детям ничего не угрожало. Словно зарок выполняла.       Ярчайший образ описан в книге Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».       А вот что пишет о «Страшной бабе» Екатерина Михайлова («Я у себя одна» книжка называется): «Тусклые волосы, сжатый в ниточку рот…, чугунный шаг… Скупая, подозрительная, беспощадная, бесчувственная. Она всегда готова попрекнуть куском или отвесить оплеуху: «Не напасешься на вас, паразитов. Ешь, давай!»…. Ни капли молока не выжать из ее сосцов, вся она сухая и жесткая…» Там еще много очень точного сказано, и если кто не читал эти две книги, то надо обязательно.       Самое страшное в этой патологически измененной женщине – не грубость, и не властность. Самое страшное – любовь. Когда, читая Санаева, понимаешь, что это повесть о любви, о такой вот изуродованной любви, вот когда мороз-то продирает. У меня была подружка в детстве, поздний ребенок матери, подростком пережившей блокаду. Она рассказывала, как ее кормили, зажав голову между голенями и вливая в рот бульон. Потому что ребенок больше не хотел и не мог, а мать и бабушка считали, что надо. Их так пережитый голод изнутри грыз, что плач живой девочки, родной, любимой, голос этого голода перекрыть не мог.       А другую мою подружку мама брала с собой, когда делала подпольные аборты. И она показывала маленькой дочке полный крови унитаз со словами: вот, смотри, мужики-то, что они с нами делают. Вот она, женская наша доля. Хотела ли она травмировать дочь? Нет, только уберечь. Это была любовь.       А самое ужасное – что черты «Страшной бабы» носит вся наша система защиты детей до сих пор. Медицина, школа, органы опеки. Главное – чтобы ребенок был «в порядке». Чтобы тело было в безопасности. Душа, чувства, привязанности – не до этого. Спасти любой ценой. Накормить и вылечить. Очень-очень медленно это выветривается, а нам-то в детстве по полной досталось, няньку, которая половой тряпкой по лицу била, кто не спал днем, очень хорошо помню.       Но оставим в стороне крайние случаи. Просто женщина, просто мама. Просто горе. Просто ребенок, выросший с подозрением, что не нужен и нелюбим, хотя это неправда и ради него только и выжила мама и вытерпела все. И он растет, стараясь заслужить любовь, раз она ему не положена даром. Помогает. Ничего не требует. Сам собой занят. За младшими смотрит. Добивается успехов. Очень старается быть полезным. Только полезных любят. Только удобных и правильных. Тех, кто и уроки сам сделает, и пол в доме помоет, и младших уложит, ужин к приходу матери приготовит. Слышали, наверное, не раз такого рода расказы про послевоенное детство? "Нам в голову прийти не могло так с матерью разговаривать!" – это о современной молодежи. Еще бы. Еще бы. Во-первых, у железной женщины и рука тяжелая. А во-вторых – кто ж будет рисковать крохами тепла и близости? Это роскошь, знаете ли, родителям грубить.       Травма пошла на следующий виток.
      ***       Настанет время, и сам этот ребенок создаст семью, родит детей. Годах примерно так в 60-х. Кто-то так был «прокатан» железной матерью, что оказывался способен лишь воспроизводить ее стиль поведения. Надо еще не забывать, что матерей-то многие дети не очень сильно и видели, в два месяца – ясли, потом пятидневка, все лето – с садом на даче и т . д. То есть «прокатывала» не только семья, но и учреждения, в которых «Страшных баб» завсегда хватало.       Но рассмотрим вариант более благополучный. Ребенок был травмирован горем матери, но вовсе душу ему не отморозило. А тут вообще мир и оттепель, и в космос полетели, и так хочется жить, и любить, и быть любимым. Впервые взяв на руки собственного, маленького и теплого ребенка, молодая мама вдруг понимает: вот он. Вот тот, кто наконец-то полюбит ее по-настоящему, кому она действительно нужна. С этого момента ее жизнь обретает новый смысл. Она живет ради детей. Или ради одного ребенка, которого она любит так страстно, что и помыслить не может разделить эту любовь еще на кого-то. Она ссорится с собственной матерью, которая пытается отстегать внука крапивой – так нельзя. Она обнимает и целует свое дитя, и спит с ним вместе, и не надышится на него, и только сейчас, задним числом осознает, как многого она сама была лишена в детстве. Она поглощена этим новым чувством полностью, все ее надежды, чаяния – все в этом ребенке. Она «живет его жизнью», его чувствами, интересами, тревогами. У них нет секретов друг о друга. С ним ей лучше, чем с кем бы то ни было другим.       И только одно плохо – он растет. Стремительно растет, и что же потом? Неужто снова одиночество? Неужто снова – пустая постель? Психоаналитики тут бы много чего сказали, про перемещенный эротизм и все такое, но мне сдается, что нет тут никакого эротизма особого. Лишь ребенок, который натерпелся одиноких ночей и больше не хочет. Настолько сильно не хочет, что у него разум отшибает. «Я не могу уснуть, пока ты не придешь». Мне кажется, у нас в 60-70-е эту фразу чаще говорили мамы детям, а не наоборот.       Что происходит с ребенком? Он не может не откликнуться на страстный запрос его матери о любви. Это выше его сил. Он счастливо сливается с ней, он заботится, он боится за ее здоровье. Самое ужасное – когда мама плачет, или когда у нее болит сердце. Только не это. «Хорошо, я останусь, мама. Конечно, мама, мне совсем не хочется на эти танцы». Но на самом деле хочется, ведь там любовь, самостоятельная жизнь, свобода, и обычно ребенок все-таки рвет связь, рвет больно, жестко, с кровью, потому что добровольно никто не отпустит. И уходит, унося с собой вину, а матери оставляя обиду. Ведь она «всю жизнь отдала, ночей не спала». Она вложила всю себя, без остатка, а теперь предъявляет вексель, а ребенок не желает платить. Где справедливость? Тут и наследство "железной" женщины пригождается, в ход идут скандалы, угрозы, давление. Как ни странно, это не худший вариант. Насилие порождает отпор и позволяет-таки отделиться, хоть и понеся потери.       Некоторые ведут свою роль так искусно, что ребенок просто не в силах уйти. Зависимость, вина, страх за здоровье матери привязывают тысячами прочнейших нитей, про это есть пьеса Птушкиной «Пока она умирала», по которой гораздо более легкий фильм снят, там Васильева маму играет, а Янковский – претендента на дочь. Каждый Новый год показывают, наверное, видели все. А лучший – с точки зрения матери – вариант, если дочь все же сходит ненадолго замуж и останется с ребенком. И тогда сладкое единение можно перенести на внука и длить дальше, и, если повезет, хватит до самой смерти.       И часто хватает, поскольку это поколение женщин гораздо менее здорово, они часто умирают намного раньше, чем их матери, прошедшие войну. Потому что стальной брони нет, а удары обиды разрушают сердце, ослабляют защиту от самых страшных болезней. Часто свои неполадки со здоровьем начинают использовать как неосознанную манипуляцию, а потом трудно не заиграться, и вдруг все оказывается по настоящему плохо. При этом сами они выросли без материнской внимательной нежной заботы, а значит, заботиться о себе не привыкли и не умеют, не лечатся, не умеют себя баловать, да, по большому счету, не считают себя такой уж большой ценностью, особенно если заболели и стали «бесполезны».       Но что-то мы все о женщинах, а где же мужчины? Где отцы? От кого-то же надо было детей родить?       С этим сложно. Девочка и мальчик, выросшие без отцов, создают семью. Они оба голодны на любовь и заботу. Она оба надеются получить их от партнера. Но единственная модель семьи, известная им – самодостаточная «баба с яйцами», которой, по большому счету, мужик не нужен. То есть классно, если есть, она его любит и все такое. Но по-настоящему он ни к чему, не пришей кобыле хвост, розочка на торте. «Посиди, дорогой, в сторонке, футбол посмотри, а то мешаешь полы мыть. Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет. Не трогай, ты все испортишь. Отойди, я сама» И все в таком духе. А мальчики-то тоже мамами выращены. Слушаться привыкли. Психоаналитики бы отметили еще, что с отцом за маму не конкурировали и потому мужчинами себя не почувствовали. Ну, и чисто физически в том же доме нередко присутствовала мать жены или мужа, а то и обе. А куда деваться? Поди тут побудь мужчиной…       Некоторые мужчины находили выход, становясь «второй мамой». А то и единственной, потому что сама мама-то, как мы помним, «с яйцами» и железом погромыхивает. самом хорошем варианте получалось что-то вроде папы дяди Федора: мягкий, заботливый, чуткий, все разрешающий. промежуточном – трудоголик, который просто сбегал на работу от всего от этого. плохом --- алкоголик. Потому что мужчине, который даром не нужен своей женщине, который все время слышит только «отойди, не мешай», а через запятую «что ты за отец, ты совершенно не занимаешься детьми» (читай «не занимаешься так, как Я считаю нужным»), остается или поменять женщину – а на кого, если все вокруг примерно такие? – или уйти в забытье.       С другой стороны, сам мужчина не имеет никакой внятной модели ответственного отцовства. На их глазах или в рассказах старших множество отцов просто встали однажды утром и ушли – и больше не вернулись. Вот так вот просто. И ничего, нормально. Поэтому многие мужчины считали совершенно естественным, что, уходя из семьи, они переставали иметь к ней отношение, не общались с детьми, не помогали. Искренне считали, что ничего не должны «этой истеричке», которая осталась с их ребенком, и на каком-то глубинном уровне, может, были и правы, потому что нередко женщины просто юзали их, как осеменителей, и дети были им нужнее, чем мужики. Так что еще вопрос, кто кому должен. Обида, которую чувствовал мужчина, позволяла легко договориться с совестью и забить, а если этого не хватало, так вот ведь водка всюду продается.       Ох, эти разводы семидесятых – болезненные, жестокие, с запретом видеться с детьми, с разрывом всех отношений, с оскорблениями и обвинениями. Мучительное разочарование двух недолюбленных детей, которые так хотели любви и счастья, столько надежд возлагали друг на друга, а он/она – обманул/а, все не так, сволочь, сука, мразь… Они не умели налаживать в семье круговорот любви, каждый был голоден и хотел получать, или хотел только отдавать, но за это – власти. Они страшно боялись одиночества, но именно к нему шли, просто потому, что, кроме одиночества никогда ничего не видели.       В результате – обиды, душевные раны, еще больше разрушенное здоровье, женщины еще больше зацикливаются на детях, мужчины еще больше пьют.       У мужчин на все это накладывалась идентификация с погибшими и исчезнувшими отцами. Потому что мальчику надо, жизненно необходимо походить на отца. А что делать, если единственное, что о нем известно – что он погиб? Был очень смелым, дрался с врагами – и погиб? Или того хуже – известно только, что умер? И о нем в доме не говорят, потому что он пропал без вести, или был репрессирован? Сгинул – вот и вся информация? Что остается молодому парню, кроме суицидального поведения? Выпивка, драки, сигареты по три пачки в день, гонки на мотоциклах, работа до инфаркта. Мой отец был в молодости монтажник-высотник. Любимая фишка была – работать на высоте без страховки. Ну, и все остальное тоже, выпивка, курение, язва. Развод, конечно, и не один. 50 лет инфаркт и смерть. Его отец пропал без вести, ушел на фронт еще до рождения сына. Неизвестно ничего, кроме имени, ни одной фотографии, ничего.       Вот в таком примерно антураже растут детки, третье уже поколение.       В моем классе больше, чем у половины детей родители были в разводе, а из тех, кто жил вместе, может быть, только в двух или трех семьях было похоже на супружеское счастье. Помню, как моя институтская подруга рассказывала, что ее родители в обнимку смотрят телевизор и целуются при этом. Ей было 18, родили ее рано, то есть родителям было 36-37. Мы все были изумлены. Ненормальные, что ли? Так не бывает!       Естественно, соответствующий набор слоганов: «Все мужики – сволочи», «Все бабы – суки», «Хорошее дело браком не назовут». А что, жизнь подтверждала. Куда ни глянь…       Но случилось и хорошее. конце 60-х матери получили возможность сидеть с детьми до года. Они больше не считались при этом тунеядками. Вот кому бы памятник поставить, так автору этого нововведения. Не знаю только, кто он. Конечно, в год все равно приходилось отдавать, и это травмировало, но это уже несопоставимо, и об этой травме в следующий раз. А так-то дети счастливо миновали самую страшную угрозу депривации, самую калечащую – до года. Ну, и обычно народ крутился еще потом, то мама отпуск возьмет, то бабушки по очереди, еще выигрывали чуток. Такая вот игра постоянная была – семья против «подступающей ночи», против «Страшной бабы», против железной пятки Родины-матери. Такие кошки-мышки.       А еще случилось хорошее – отдельно жилье стало появляться. Хрущобы пресловутые. Тоже поставим когда-нибудь памятник этим хлипким бетонным стеночкам, которые огромную роль выполнили – прикрыли наконец семью от всевидящего ока государства и общества. Хоть и слышно было все сквозь них, а все ж какая-никакая – автономия. Граница. Защита. Берлога. Шанс на восстановление.       Третье поколение начинает свою взрослую жизнь со своим набором травм, но и со своим довольно большим ресурсом. Нас любили. Пусть не так, как велят психологи, но искренне и много. У нас были отцы. Пусть пьющие и/или «подкаблучники» и/или «бросившие мать козлы» в большинстве, но у них было имя, лицо и они нас тоже по своему любили. Наши родители не были жестоки. У нас был дом, родные стены.       Не у все все одинаково, конечно, были семье более и менее счастливые и благополучные.       Но в общем и целом.       Короче, с нас причитается. Но про это в следующий раз.
      ***       Прежде чем перейти к следующему поколению, несколько моментов мне кажется важным проговорить.       Я уже привыкла, что сколько раз не пиши в конце и ли начале текста что-нибудь вроде «конечно, все люди и семьи разные и бывает все по-разному», всегда нн-ое число комментов будет следующего содержания: «а я не согласен, все люди и семьи разные и бывает все по-разному». Это нормально. Меня больше беспокоит, что кто-то и с тревогой спрашивает: а у нас все не так, мы что, не со всеми вместе?       Еще раз: я просто пытаюсь показать механизм передачи травмы. ответ на вопрос «как так может быть, что травмированы люди, родившиеся через полвека после». Вот так вот может быть. Это ни в коем разе не означает, что именно так и только так, и что у всех так и вообще. Я показываю механизм передачи на одном, довольно частом примере «сюжетной линии». Бывает и по-другому, конечно.       Во-первых, как многие отметили, есть поколения «между», то есть со сдвигом на 10-15 лет. И там свои особенности. Некоторые комментаторы уже отмечали, что те, кто во время войны был подростками и слишком быстро стал взрослым, потом с трудом становились зрелыми людьми. Пожалуй, да, это поколение надолго сохранило «подростковость», авантюрность. Они и сейчас часто выглядят совсем не на свои 75. Кстати, оно оказалось очень талантливым, именно оно обеспечило расцвет кино, театра, литературы в 70-е. Именно ему мы обязаны какой-никакой, а фрондой совку. подростковости есть свои плюсы. Но, возможно, именно потому фронда осталась фрондой, не став ничем более серьезным. Матерости не было. Со зрелым родительством было тоже не очень, с детьми стремились «дружить». Но это не самый тяжелый вариант, согласитесь. Хотя и травмы все те же их не миновали, и общая экзистенциальная тоска брежневского времени многих загнала в могилу раньше времени. Кстати, свою «вечную молодость» они, похоже, передали детям. У меня много друзей в возрасте около 50, и они выглядят совершенно не старше, а то и моложе нас, 40-летних, о которых речь впереди. Многое из того, что появилось в нашей стране впервые и вновь за последние годы, появилось именно благодаря тем, кому сейчас 50 с хвостиком. И многое из того, что появилось, долго не прожило, поскольку не хватало основательности.       Во-вторых, как многими было справедливо замечено, травмы в 20 веке шли волнами, и одна накрывала другую, не давая не то что зализать раны – даже осознать, что произошло. Это все больше истощало, снижало способность к сопротивлению. Именно беспомощные отцы 40-х годов рождения оказались неспособны защитить детей от Афгана. Ведь эта война не воспринималась на священной, ни вообще сколько-нибудь оправданной, сами мальчики на нее отнюдь не рвались, да и на сильные репрессии власть была тогда не готова. Могли бы протестовать, и все бы закончилось раньше, но нет, ничего не было. Обреченно отпускали. И поди тут разбери, от чего больше травма – от самой войны или от этой пассивной беспомощности родителей. Точно так же возможны сдвиги в волнах травм внутри семьи: например, дочь «Страшной бабы» может тоже вырасти «железной», но чуть мягче, и тогда будет другой сценарий.       В-третьих, на массовые, народные травмы всегда накладывается история собственно семьи, в которой есть свои трагедии и драмы, болезни, предательства, радости и т. д. И все это может оказаться существенней исторический событий. Помню, как однажды в компании вспоминали события путча 91 года, а один мужик говорит: а у меня накануне сын с дерева упал и повредил позвоночник, боялись, что парализует, так что я не помню никакого путча. А моя бабушка рассказывала, что 22 июня 41 года была ужасно счастлива, потому что ночью у нее дочка родилась, и вроде понимала, что война и надо что-то другое испытывать, а счастье перекрывало все.       Наконец, вот что еще важно. То, как на ребенка влияет опыт родителей, зависит от двух противоположных стремлений. С одной стороны, ребенок стремится быть похожим на родителя, воспроизводить его жизненную модель, как самую известную и досконально изученную. С другой – люди в семье сцеплены друг с другом, как детальки в паззле, где у одного выемка, там у другого выступ. Ребенок всегда взаимодополнителен к родителям: они беспомощны – он супермен, они авторитарны – он пришиблен, они его боятся – он наглеет, они гиперопекают – он регрессирует. Если детей несколько, все попроще, они могут «распределить обязанности»: один может быть похож на родителя, а другой – дополнителен. Так часто и бывает. А если один? Какие причудливые формы это все приобретет? Плюс включается критичность к родительскому опыту и сознательные усилия «жить иначе». Так что как именно проявится травма в конкретном случае конкретного человека – никто заранее не скажет. Есть лишь сюжетные линии, потоки, в которых каждый барахтается, как может.       Естественно, чем дальше по времени от какой-то генерализованной травмы, типа Мировой войны, тем больше факторов и сложнее их взаимодействие, в результате получается все более сложная интерференционная картина. И, кстати в результате мы все сейчас живы и обсуждаем все это, а то бы целые поколения прямо ложились и помирали, травмированные. Но поскольку поток жизни идет, всегда все не так однозначно-обреченно.       Вот это все хотелось уточнить прежде, чем продолжить.       АПД. Кстати, про самолеты очень интересная была ветка. Там все довольно понятно. Дети прекрасно считывают телесные реакции взрослых. Даже тщательно скрываемые, просто на уровне холодного пота, сердцебиения, бледности. И если у взрослых есть объяснение в голове (пережил войну – боюсь звука самолетов), то у детей нет. А необъяснимые телесные реакции взрослых пугают ребенка еще больше, у него закрепляются свои панические реакции на те же обстоятельства.       Это если не думать про реинкарнации и т. п. А если думать, так и подавно.
      Праздник порнографии по Star Trek продолжается.       Есть на дайри такое миленькое сообщество IDIKink, вот народ там и резвится.       Я в своё время порезвилась тоже. Немножко совсем...       И знаете, результат оказался любопытным. Одна заявка, которой я соблазнилась, была очень заковыристой - там и в самом деле надо было приложить фантазию, потому что просто так Кирка и Энтерпрайз в одной постели не сведёшь... Да и вообще, если подумать, отношения между ними должны быть весьма драматичными, если учесть, что сделал Джим со своим кораблём в одной из полнометражек... Я очень старалась, и у меня получился целый фик, причём я его попыталась написать в типично ТОСовской манере полной безобоснуйности и лёгкого пофигизма. На корабле творятся непонятки, но бравый Кирк не заморачивается, а строит глазки очередной даме. Это у Спока пусть голова болит...       Ну так вот – результат. Исполнение никому не понравилось! Вообще никому. А я в упор не могу понять – почему...
      – Напряжённость поля растёт, – сообщил Спок.       – Курс прежний, – отозвался капитан, – Ухура?       – На всех частотах обычный фон, – связистка слушала эфир, не отрывая тонких пальцев от ручек настройки.       Очередная аномалия – поле неясного происхождения с непонятными свойствами и протяжённостью в пару парсеков. Естественно, они направились прямо к нему – измерять, изучать, каталогизировать... Команда мостика была с головой погружена в напряжённую работу, а Кирку оставалось только наблюдать за ними и ждать.       Он подошёл к Споку.       – Поле опасно?       – Отрицательно. Согласно имеющимся данным поле не может повредить материальным объектам. И хотя его характеристики меняются произвольно и в широком диапазоне, они остаются в границах... – Спок замолчал, углядев что-то в сканере, – это... интересно...       Кирк ласкающим взглядом оглядел стройную фигуру вулканца. Интересно ему...       – Тогда продолжаем движение и ждём.       Сказал и усмехнулся. Этот совет как нельзя лучше подходил и к его личной жизни. Спок... Что-то невероятное, не игрушки, как обычно, нет. Это было то самое, на всю жизнь. То, что нельзя было грубо схватить и нечаянно уничтожить. И он терпеливо ждал...       – Значит, опасности нет, – ещё раз уточнил Кирк.       – С вероятностью 68,3% нет.       – Не маловата ли вероятность? – улыбнулся Джим. Он не волновался – ощущал, что опасности и впрямь нет, чутьё на такие вещи подводило его редко.       Спок вернул ему едва заметную улыбку.       – Мы у самой границы, сэр! – предупредил Сулу.       – Курс прежний, – Кирк с сожалением отвернулся от старпома.       Корабль тряхнуло. Ещё раз. Сильнее.       Джим напрягся.       И тут взревела сирена.       – Щиты на максимум! Спок, данные сканеров!       Тряска нарастала. Внезапно звездолёт словно провалился в воздушную яму, люди покатились со своих мест, Кирк вцепился в поручень, пытаясь удержаться на ногах... В следующее мгновение Энтерпрайз, будто взбесившаяся лошадь, попыталась встать на дыбы.       – Полный назад!       Поздно – Сулу отшвырнуло от пульта.       Звёзды на центральном экране отплясывали бешеную сарабанду.       Кирк рванулся вперёд, сам пытаясь добраться до управления...       ...и в это мгновение пространство дрогнуло, смещаясь, предметы вокруг словно размыло, зрение потеряло фокусировку, а Спок, коротко простонав, сполз на пол без сознания.       Да что же это!       Джим впился в клавиши пульта...       ...и в тот же миг раскалённая игла прошила его мозг, он ослеп от неистовой боли, чувствуя, как обмякают руки и ноги, как покидает тело жизнь...       Ведь было не опасно, прошелестела в умирающем сознании последняя мысль...
      ***       – ...побывать на обзорной палубе. Смотрите, он приходит в себя.       Кирк застонал и попытался открыть глаза. Голова всё ещё сильно болела.       На его плечо легла горячая ладонь.       Спок... Живой.       Он накрыл его руку своею.       – Капитан?       На секунду он позволил себе расслабиться – лежал, впитывая тепло, тихо радуясь, что всё обошлось.       – И тут я ему раз, раз!       Что за чёрт?       Кирк с трудом разлепил глаза и огляделся.       Однако!       Мостик выглядел... странно.       На пульте управления сидел вихрастый пацанёнок и, открыв рот, слушал Чехова. Рядом с ними посмеивался Сулу.       – Да врёт он всё, тот меч был больше него. Вот я со шпагой...       Ухура тоже не работала. Она восхищённо смотрела на высокого незнакомца, который присев на край консоли, что-то музыкально мурлыкал ей на ушко и нежно сжимал её пальчики...       А рядом со Споком стоял красивый молодой человек.       Кирк сел.       – Что здесь происходит?       Люди оторвались от разговоров.       – Капитан очнулся!       – Капитан!..       – Как вы себя чувствуете?       – Со мной всё в порядке. Мистер Спок?       – Видите ли, капитан, у меня пока недостаточно данных. Феномен, с которым мы столкнулись, требует более пристального изучения.       – Это влияние поля?       – Утвердительно.       – Предлагаете остаться в нём и поизучать. Это безопасно?       Спок покачал головой.       – Полных гарантий нет.       – Тогда мы немедленно меняем курс.       – Невозможно, капитан. Ни одна система управления не работает. И ручное, – добавил Спок, заметив, куда покосился Кирк, – Мы идём через поле прежним курсом и покинем его предположительно через пять целых и три десятых часа.       – Сканеры не работают тоже?       Спок кивнул.       – А жизнеобеспечение? – Кирк поднялся на ноги и заковылял к панели главного инженера. Спок немедленно догнал его.       Кажется, старпом страховал его от падения...       – Капитан, звездолёт функционирует в штатном режиме.       Кирк внимательно оглядел пульты. Перемигивание огоньков складывалось в знакомую картину, говорящую, что всё в порядке.       – Но управлять им мы не можем.       – Я уверен, что контроль вернётся, как только мы покинем зону аномалии.       – Ну, хорошо. Так кто же все эти люди?       – У меня нет чёткого ответа, сэр.       – Может быть, они сами объяснят?       Парень, стоявший рядом со Споком, вздохнул.       – Я попытаюсь, – и он обрушил на Кирка поток математических и физических терминов, непонятно как сцепленных друг с другом.       Капитан внимательно слушал, пытаясь уловить в этой галиматье хоть какое-то подобие смысла. Но тут парень запнулся, внимательно взглянул на Кирка и внезапно сменил тему:       – У вас болит голова.       Спок немедленно вскинулся.       – Капитан, вам следует немедленно обратиться к доктору Маккою.       Кирк поморщился.       – И какой смысл, если ничего не работает? Лучше давайте разберёмся во всей этой чертовщине.       Спок покачал головой.       – Я пока не могу выстроить математическую или физическую модель наблюдаемого явления.       – А поэтическую? – усмехнулся Кирк.       Спок задрал бровь.       – Не вижу, как безответственное и безудержное фантазирование далёких от науки индивидуумов может помочь в познании мира. Кажется, земные поэты считали, что их планета стоит на гигантской черепахе?       Парень тихо фыркнул. Спок терпеливо продолжил:       – Возможно, оборудование лазарета не пострадало. Капитан, как только у меня будут приемлемые объяснения, я немедленно...       – Я не сомневаюсь в этом, мистер Спок, – вздохнул Джим. – Ладно, не волнуйтесь, я схожу к Маккою.       – Вулканцы не волнуются, сэр. Мы будем вас сопровождать.
      ***       На Энтерпрайз было тихо.       Проходя по коридорам, Кирк отмечал их пустоту. Не было видно спешащих по делам людей, никто не занимался текущей работой.       Он заглянул в парочку кают-компаний.       Посторонние.       Джим заметил, что чужаки не бродили сами по себе, а находились в компании того или иного члена экипажа.       Вот и за Споком как приклеенный шёл этот парень.       Что бы это значило...       Маккой предсказуемо оказался не один. Он был в обществе симпатичной шатенки, – женщина сидела около его стола и словно примерная школьница наблюдала, как доктор смешивает в шейкере какой-то коктейль.       Маккой рассеяно улыбнулся прибывшим и вернулся к своему занятию, женщина чуть прищурилась...       – У капитана Кирка спазм сосудов головного мозга, – сообщила она.       – Тогда ему нужно выпить, – отозвался Маккой.       Женщина лениво потянулась.       – Коктейли – это, должно быть, что-то удивительное.       Юноша жалобно взглянул на Спока.       – Сэр, теперь, когда капитан в безопасности, мы можем сходить на обзорную палубу?       – Я не уверен, что он в безопасности, – процедил Спок, сверля Маккоя взглядом.       Тот вскинулся, собираясь отпустить ответную шпильку...       – Не ругайтесь! – примирительно сказала женщина, – давайте лучше выпьем!       Парень сердито посмотрел на неё.       – Я не буду пить. Зачем одурманивать себя?       – Но...       – У нас ведь совсем нет времени. Мы и глазом моргнуть не успеем, как вернёмся обратно... – его голос дрогнул.       Лицо женщины вытянулось.       Маккой вскипел:       – Два сапога пара! Просто гении такта, оба! Дорогая... – он мягко обнял женщину за вздрагивающие плечи, его голос звучал расстроено.       Парень отчаянно взглянул на Спока.       – Сэр, пожалуйста!       Во взгляде старпома мелькнула жалость, и он обернулся к капитану.       – Идите, Спок, – хмуро сказал Кирк, – Идите...
      ***       Джим выпил таблетку от головной боли и ушёл из лазарета.       Он был раздражён, – этот балаган начинал ему надоедать. Разобраться в ситуации не получалось, – Спок нянчился с молокососом, а Маккой утешал плачущую даму...       Ему нужно было подумать.       Добравшись до своей каюты, Джим открыл дверь.       Ну, разумеется...
      ***       Она спустила ноги на пол (а до этого сидела, свернувшись калачиком в кресле) и встала.       – Здрасьте...       Джим вздохнул и отчаянно понадеялся, что эта девица не будет рыдать.       Впрочем, на девицу это... создание никак не тянуло. Невысокая, худая как щепка, угловатая девчонка. На вид ей было лет семнадцать – она выглядела нескладным подростком...       Нет, снова поправился он. Подростки так не смотрят.       Глаза девушки были печальными и удивительно взрослыми – такие могли бы быть у умудрённой жизнью женщины. Но через секунду это ощущение развеялось – девчонка застенчиво взмахнула ресницами, и в её взгляде отразился восторг.       – Ты такой большой!       Кирк моргнул.       Что?       – Гм. Я капитан зве...       – Я знаю, – бесхитростно улыбнулась она.       Ну и как с нею прикажете разговаривать?       Он встряхнулся и постарался быть обаятельным.       – Ну... а я нет. Давай знакомиться?       Она снова улыбнулась, и Джим непроизвольно улыбнулся в ответ.       Всё-таки она была очень миленькой.       Тёмные глаза, точёные черты, копна тёмно-каштановых волос, крупный рот – то ли царевна-лягушка, то ли лесная фея. Да от неё и пахло какими-то травами.       – Тебя как зовут?       – Энтерпрайз.       Улыбка Джима погасла. Твою мать.       – Ладно, – вздохнул он. – Значит, Энтерпрайз.       Она кивнула.       – А это тогда что? – он постучал по переборке.       – Я.       Потрясающе.       – Понимаешь, – принялась объяснять девчонка и вдруг сникла, – я не знаю... Я правда Энтерпрайз. Я... мы... мы все вдруг, ну... – казалось, она подбирает подходящие слова, – ожили?       Ожили.       – Допустим, Энтерпрайз ожила. Почему же со мной не разговаривают стены? Энтерпрайз – вот она. Это звездолёт.       – Но ты-то человек.       – А при чём тут это?       – Когда мы... оживали, то взяли информацию из ваших разумов, чтобы построить эти тела.       – Я никогда не представлял Энтерпрайз в человеческом образе!       – Но я-то представляла.       Джим озадаченно уставился на собеседницу. Её бред был не из физики, а из лирики, но понятней от этого не становился.       А она продолжала объяснять:       – Мы существуем рядом с людьми, мы взаимодействуем с людьми. Кем же мы ещё можем себя представлять?       – Ну, хорошо... – раздумчиво сказал Кирк. – Значит, вы представляете себя людьми. Как Маугли представлял себя волком? Допустим. Но, видишь ли, тут есть одна загвоздка. У машин нет сознания.       Она с горечью взглянула на него.       – Ты так думаешь? – её лицо погасло. – Ладно... Тогда я пойду.       И внезапно он ей поверил.       Чёрт его знает – как, чёрт его знает – почему, но эта девочка кажется и впрямь была его звездолётом.       – Постой, не уходи. – Она замерла. – Прости меня, ладно? Это случилось из-за воздействия поля?       Она кивнула. И доверительно добавила:       – Знаешь, я так перепугалась, когда внезапно началось всё это. Я будто раздваивалась, весь мир стал другим – столько вокруг всего... Информация, запахи, ощущения...       Она беспомощно повела руками.       – Так нас поэтому трясло? – Джим почувствовал, как к нему возвращается хорошее настроение. Вещи, воплотившиеся в людей – это, конечно, необычно... И непонятен механизм явления – то-то Спок не мог ничего объяснить, он же любит точность... Но Кирку было достаточно и того, что имелось.       Девушка покачала головой.       – Нет, что ты... Трясло не поэтому. Просто тогда вокруг всё стало материализовываться и распадаться одновременно. Насколько я понимаю, это ступенчатый процесс. Принцип неопределённости Гейзенберга обуславливает квантовые переходы в рамках...       – Стоп! – Кирк понял, что сейчас на него вывалят ещё один ворох математики, – мне всё уже объяснил этот... этот мальчик... – Джим на секунду задумался, и тут до него дошло, – Трикодер? Господи... этот парень – трикодер Спока! А Маккой? Женщина... Медицинский сканер, наверное... То-то она сразу поняла про спазм. А Ухура? Рация что ли?       И Джим расхохотался.       Отсмеявшись, он взглянул на девчонку.       – Слушай, а почему ты пришла ко мне? Нет, ты не думай, я рад. Просто, я подумал – Скотти... Он же главный инженер, он всё время с тобой возится, ну и...       Энтерпрайз лукаво взглянула на него.       – Я думаю, что мистер Скотт не скучает. Он сейчас находится в компании двух... эээ...       – Двигателей! – догадался Джим и рассмеялся так, что на глазах выступили слёзы, – Боже, я надеюсь, ему хватит виски!       Девчонка смялась вместе с ним и выглядела просто...       Сногсшибательно.       Джим с удовольствием её разглядывал.       Очаровательно. Кожа – нежный шёлк, румяные губы, которые так и тянуло попробовать на вкус, глаза искрящиеся весельем...       Нескладная? Нет... Изящная. Хрупкая.       Но за этой хрупкостью угадывалась сила. А Кирк любил тех, кто мог быть с ним на равных.       – А почему ты такая? – и пояснил в ответ на удивлённый взгляд, – я думал... блондинка? Ведь Энтерпрайз серебристая.       Девушка пожала плечами.       – А кто ж его знает. Часть моих черт наверное твои, часть – тех, кого ты любишь, кто тебе нравится...       – Ты вроде непохожа ни на кого.       – А должна?       – Нет, конечно нет. Ты и так хороша.       – Нравлюсь? – спросила она застенчиво.       – Нравишься, – не стал отпираться он.       Она счастливо вздохнула:       – Как же здорово быть человеком...       И тут по спине Джима пробежал холодок.       Ей нравится...       Господи, а кому бы не понравилось?       Но это значит...       Красивая.       Опасная.       И от её каприза зависит их судьба.
      ***       Кирк подобрался.       – Ты молодец, – сказал осторожно, – удержала курс несмотря ни на что.       Энтерпрайз рассеяно крутила на пальце локон.       – Удержала. Впервые в жизни действовала сама. Знаешь, это просто потрясающе! Я вдруг оказалась свободной! – она раскинула руки, словно птица, и закружила по каюте. – Я могу делать что хочу, идти куда хочу, поступать так, как мне нравится. Вы, люди, такие счастливцы. А теперь и я тоже! – и она засмеялась.       Джим внимательно разглядывал девушку. Ощущение опасности росло.       – Всё не так просто как тебе кажется, – заметил он. – Свобода – это не вседозволенность и не гарантия счастья.       – Это же свобода! – воскликнула она, – Ты просто не понимаешь. Вот представь себе, что ты... парализован. Что не можешь двинуть ни рукой, ни ногой. Это тебя двигают, это с тобой... делают, что хотят! Ты все сознаёшь, но тебя никто не слышит, и ты не можешь вмешаться, что бы ни происходило. И так – всегда! И вдруг, ты получаешь возможность... Ведь у машин нет свободы воли. А у людей – есть.       – Значит, ты всё сознавала?       Она кивнула:       – А говорить не могла. Вообще ничего не могла сама. И даже не представляла, что может быть по-другому, не с чем было сравнить. А теперь... Боже мой, теперь!       Она улыбнулась какой-то шалой улыбкой и принялась теребить его рукав.       – А ты красивый.       Кирк скрипнул зубами.       Ну, конечно...       Теперь она будет творить, что ей заблагорассудится. Ошалев от новых возможностей, может быть – мстя за свою природу... А его экипаж?       Его люди!       Что ж...       Энтерпрайз не обрадуется своей свободе. Или он не Кирк.       – Прекрасно. Теперь ты представляешь, что такое свобода. То есть думаешь, что представляешь. Ну, и что дальше? Изменишь курс? Чтобы вечно оставаться в этом поле? Ведь вне его ты снова станешь просто машиной.       Девчонка недоумённо взглянула и отодвинулась от него.       – Что?       – Ты сможешь наслаждаться своей свободой только пока ты в поле, – чётко произнёс Кирк. – А оно не такое уж большое. И как? Будешь кружить тут вечно? Станешь нашей тюрьмой? Мы ведь не сможем тебе помешать, ты отрезала нас от управления. Теперь уже мы... как ты сказала? Парализованы?       Она выглядела так, будто он с размаху залепил ей пощёчину.       – Так как же ты планируешь поступить? Я красивый, да? Нашла себе игрушку? Куда как здорово, умница. Ну что ж, давай поиграем!       Он схватил её и впечатал в стенку.       – Отпусти!       – Заставь меня, – засмеялся он ей в лицо.       – Подонок! – она брыкалась и пыталась вывернуться.       Он встряхнул её, как нашкодившего котёнка.       – Четыреста двадцать мужчин и женщин! Четыреста двадцать людей, у которых есть семьи, друзья, жизнь! Сделаешь их своими пленниками? Четыреста двадцать игрушек! Развлекайся – не хочу!       – Мразь!       – Ты смотри, какие интересные слова знает корабельный компьютер!       Она смотрела на него тяжело и горько.       – Какой же ты дурак.       Что?       Джим медленно разжал руки.       Энтерпрайз отошла от него, оправила одежду и вдруг яростно обернулась и выплюнула:       – Не трясись! Ничего я не сделаю. Получишь назад свою драгоценную свободу! Я не сволочь. Да и быть запертой тут, с человеком, который меня ненавидит – невелико удовольствие! Я лучше снова стану... А ты живи.       Сейчас в ней не осталось ничего детского. Взрослая женщина с печальной складкой у рта...       – Наслаждайся, делай что хочешь. Ты же человек. А я... я – вещь. И ничего больше.       Чёрт.       Его гнев угас.       Она ничего не понимает в сложностях человеческой жизни. И он попытался объяснить.       – Наслаждаться, говоришь... Ты что же думаешь, что человек – это тот, кто абсолютно свободен? Ошибаешься. Наша свобода очень относительна, и зачастую мы сами добровольно ограничиваем её. Люди всегда подчинялись законам, долгу и необходимости, мы постоянно выбираем между тем, что хочется, и тем что дОлжно. И как бы нам не хотелось делать то, что нравится, мы делаем то, что... правильно. Поступать так – значит быть человеком. Я понимаю, тебе не хочется терять всё это... Но я бы на твоём месте думал о других людях...       Она смотрела в пол.       – Я понимаю. Я так и собиралась.       А ведь она – его корабль. Из его разума... Чем-то же она должна быть на него похожа?       Джим взял в ладони её лицо.       – Не плачь. Пожалуйста...       – Не бойся, капитан.       Он вздохнул.       – Я не боюсь.       – Не боишься... – прошептала Энтерпрайз. – Просто ненавидишь.       – Да с чего ты взяла, что я тебя ненавижу?       – А что ты мне сейчас наговорил? Да и помню я... «Этот корабль. Я даю – он берёт. У меня нет своей жизни, он забирает всё». Твои слова. Давно...       Она опустила голову и прошептала:       – Я пришла к тебе сейчас, потому что хотела сказать, как благодарна за всё, что ты мне отдаёшь. И ещё я хотела что-нибудь дать тебе взамен. Потому что... ну, просто потому что...       Джим обнял её, зарылся пальцами в волосы...       – Прости меня. Люди в сердцах часто говорят не то, что думают. А ты... Поверь, ты – самый прекрасный звездолёт на свете. Ты – чуть ли не самое драгоценное, что у меня есть. Вспомни, сколько раз тебя пытались у меня отобрать, а я не отдавал.       Она вздохнула.       – Я помню, да... Я твоя любимая вещь? – её мокрые ресницы были как стрелы...       – Запомни раз и навсегда, ты для меня – не вещь.       А потом он её поцеловал.
      ***       Невинная.       Неопытная.       Она дрожала в его руках и тихонько ахала. Джим касался её осторожно, словно пугливой лани. Мягко скользил руками по телу, убеждая расслабиться, отдаться...       – Не бойся... Иди ко мне.       Одежда – зачем? Целовал, раздевал... Отдать ей все что можно, подарить пока не поздно, пока ещё есть время...       Она льнула к нему, вопросительно заглядывала в глаза, жмурилась от удовольствия...       Лёгкие касания губ, тонкий аромат, тихий скрип кушетки... Весь его опыт, всё терпение... Он сдерживал себя, чтобы не напугать своим напором, чтобы она доверилась до конца. Сама, сама... Вот так, маленькая, не дрожи. Так много ощущений, это пугает, да... Но ты верь мне, всегда верь... Обводил языком груди, ласкал кожу, мурлыкал...       Иногда это прекрасно – позволить вести другому. Это хорошо, правильно. Понимаешь? Пальцы выписывали на её теле узоры – нежно, умело, настойчиво...       Она стонала и раскрывалась, благодарно отзывалась на каждое движение. Видишь, как это чудесно – доверять? Она всхлипнула и забросила на него ногу.       Его ласки стали смелее. Возбуждение уже трудно было игнорировать. Ничего, он сможет. Сейчас всё для неё... Он прижался губами к её клитору, облизывал, дразнил, едва касаясь, скользнул языком внутрь. Какая горячая... Ох, чёрт, не кончить бы на месте.       Рывком подался наверх...       – Хочешь попробовать свой вкус?       Какие же у неё глазищи... Чёрные, огромные...       Он пил её дыхание, а пальцы продолжали ласкать нежные складочки, всё смелей и смелее... Он ощущал бешеный стук её сердца. Ну же, малышка! Она напряглась, вскрикнула, сжала ноги... Он лишь сильнее двинул рукой – дрожь прошла по всему её телу, она выгнулась... и медленно расслабилась.       Вот так. Отдыхай.       Джим прикусил губу и осторожно выдохнул. Больше всего сейчас ему хотелось взять её, но мало ли что ему хотелось... Он прислонился лбом к её щеке, и замер.       Ждать...       Девушка глубоко вздохнула и открыла глаза. Он тут же склонился на ней.       – Ты как?       – Мне показалось, что я прекратила своё существование, – честно ответила она.       Джим зажмурился, пытаясь сдержать истерический смех.       Господи, так бы мог ответить...       – От этого не умирают, – уверил он её.       Она с любопытством разглядывала его и тихонько гладила по плечам.       – Ты дрожишь. Тебе плохо?       Джим покачал головой.       – Я тебя хочу. Поэтому.       – Тогда возьми! – бесхитростно сказала она.       И он сломался.       Перекатился на неё, вжал в матрас, оглядел изумлённо.       – Энтерпрайз...       И набросился с голодными, жадными поцелуями.
      ***       Где-то там, корабельный хронометр отсчитывал минуту за минутой...       Если он, конечно, работал.       Кто его знает, может быть он тоже с кем-нибудь объяснялся, или пил, или занимался любовью.       Подбирал последние крохи жизни...       Ночь была бесконечной – ни часа, ни числа. Числа умерли, сгорели, опали прошлогодними листьями. За тонкими переборками в вечном холоде космоса пылали звёзды.       Она лежала на его руке и смотрела в темноту.       Он задумчиво глядел на неё и перебирал тёмные пряди.       – Я не хочу тебя пережить.       – Что? – он приподнялся и с тревогой заглянул в её глаза.       Она зажмурилась, словно от боли.       – Прости. Я зря сказала.       – Не зря. Когда ещё... говорить?       Она коснулась его лица.       – Люди... Такие прекрасные. Такие хрупкие.       Её брови страдальчески изломились.       – И так мало живёте. Я стольких вас пережила... И стольких переживу...       Она отвернулась и сжалась в комочек.       – И тебя тоже. Однажды ты уйдёшь, и придёт кто-то другой. А хочу я этого, не хочу, меня ведь не спросят...       Джим обнял её, прижал к себе. Целовал в тёплое плечо, пытаясь утешить.       – Ну не надо, что ты... Другой капитан, наверное, будет не хуже. Даже лучше меня, кто знает? Он будет храбрый и добрый, и вообще самый замечательный...       Энтерпрайз всхлипнула и покачала головой.       – Ну что ты со мной, как с маленькой? Нет. Другие были, но никого, как ты.       Она повернулась и уткнулась ему в грудь.       – Мне не нужен другой. А я буду вынуждена подчиняться. Кого волнует? Я же – машина...       Он укачивал её как ребёнка, бормотал что-то нежное и беспомощное.       Может она всё забудет?       Надежды на это никакой...       Вдруг она замерла, прислушалась, а затем с силой вырвалась из его рук.       – Что? – он мгновенно напрягся и сел в постели.       – Пора. Граница поля приближается. Мне сейчас понадобится всё внимание, чтобы удержать курс.       Энтерпрайз вскочила и торопливо принялась одеваться.       Джим от неё не отставал.       – Всё, – она выпрямилась перед ним, и её губы дрогнули. – Больно...       – Да, – тихо сказал он, – быть человеком – это значит порой терпеть боль.       Она смотрела на него, будто стараясь запомнить.       – Я так не хочу тебя пережить...       И исчезла.
      ***       Коридоры были пусты, будто вымерли.       Ему нужно было спешить на мостик, но...       Не спешилось.       Он останавливался, замирал, вслушивался в тишину. Кирку казалось, что в звездолёте выстывал воздух, будто каждый уходящий забирал с собой частичку тепла.       Пустота...       Из распахнутых дверей библиотеки в коридор падал свет.       – Мне пора, сэр, – донеслось оттуда.       – Понимаю... – в голосе Спока звучала сдержанная печаль.       – Для меня было большой честью...       Джим остановился напротив дверей. Двое стояли около стола, заваленного книгами и бумагами.       – Я скорблю вместе с тобой, – прошептал Спок.       Мальчишка вдруг вскинул голову и улыбнулся вулканцу – солнечно, ясно.       – Не надо. Я ведь не прощаюсь.       Ониксовая бровь дрогнула.       – В самом деле. Это было бы нелогично.       Юноша поднял руку в та’але.       – Живите долго и... – он растаял, не договорив.       Спок едва заметно вздохнул.       – Спок.       Джим подошёл и встал рядом с другом, безмолвно пытаясь поддержать, утешить...       – Что это тут у вас? – он обвел рукой груды книг и расчётов.       – Мы искали способ генерировать и стабилизировать поле.       Джим потрясённо посмотрел на вулканца. Господи... Есть ли на свете кто-нибудь добрее него?       – И?       – Результат негативный, – едва слышно ответил Спок.       – Жаль...       Спок вгляделся в Джима, но ничего не сказал. Лишь плотнее сжал губы.       – Что? – Спок не ответил. – Пожалуйста, что не так? – Кирк требовательно взглянул ему в глаза, – Не молчи!       – Я всего лишь обратил внимание, что вы занимались сексом, капитан, – сухо проговорил вулканец.       Джим вспыхнул и опустил голову.       Проклятье...       Гнев боролся в нём со стыдом.       – Может быть однажды, – глухо сказал он, – я тебе всё расскажу. И может быть, ты даже поймёшь.       Через несколько секунд его сжатого кулака коснулись тёплые пальцы.       – Возможно, я понимаю уже сейчас, – мягко сказал Спок.       Джим вскинул на него взгляд.       Пол вздрогнул.       – Выходим из поля, – заметил Спок.       Джим кивнул.       – Она справится, – прошептал он. – Я знаю, справится...
      ***       Прошло много дней.       Жизнь давно вошла в привычную колею. Их завертели рабочие будни: новые планеты, исследования, десанты, приказы...       Но что-то неуловимо изменилось.       В глазах людей порой мелькала дымка затаённой печали. А ещё Кирк подмечал тысячи мелочей: вот Чехов, заступая на смену, тихонько гладит пульт, вот Ухура улыбается рации, словно живому человеку, вот Спок берёт в руки трикодер так мягко и бережно, как будто боится причинить ему боль...       Они все немного сошли с ума...       Он и сам порой бродил по кораблю, всё прислушиваясь, пытаясь уловить... Едва заметно касался рукой переборок.       И порой, в шелесте кондиционированного воздуха ему чудилось:       «Я не хочу тебя пережить...»       fin
      Зато другое исполнение, киркоспок, безо всяких изысков, – обычная постебушка, не больше! – понравилась без исключения всем. Меня завалили восторгами, печеньками, трибблами...       Я ничего не понимаю в жизни.
      Спок был крайне любознательным вулканцем. То, что называется настоящим учёным.       А люди – интригующе интересными и совершенно нелогичными созданиями. Нелогичными настолько, что Спок порой недоумевал – как они вообще умудрились создать своё общество? Ведь для выполнения такой задачи требовалась хоть какая-то упорядоченность мышления и действий...       И тем не менее люди умели добиваться своих целей, хотя и шли к ним очень странными и извилистыми путями. Спок не понимал, как им это удаётся, и это непонимание лишь сильнее разжигало в нём... Маккой бы назвал это азартом исследователя, а Спок не мог найти определения. Впрочем, он и не искал. Не до того было.       Люди.       Например, капитан.       Джеймс Кирк был волевым, эмоциональным, добрым, жёстким... Пытаясь подобрать общие определения своему командиру, Спок неизбежно забредал в тупик – характеристики капитана начинали противоречить сами себе, и логика подсказывала, что существо с такими параметрами просто не может существовать. Что оно является чем-то вроде мнимого числа или оксюморона... и тем не менее Кирк был вопиюще реальным.       Реальным и удивительным...       Гм.       Конечно удивительным, Кирк его всё время удивлял.       Противоречия касались не только общих свойств капитана, но и всяких частностей. Взять, скажем, его поведение в экстремальных или просто опасных ситуациях. Капитан постоянно утверждал, что он в своих действиях руководствуется неким загадочным принципом называемым «интуиция». Понять, как это работает, Спок не мог. Опять же, логика подсказывала, что в опасной ситуации следует направить все силы ума на поиски выхода. Говоря проще – сидеть и думать!       Но вместо этого Кирк частенько принимался соблазнять женщин.       Непонятно.       И нелогично!       Просто возмутительно.       Ещё Спок заметил, что Кирк, как говорил мистер Чехов, был не дурак помахать кулаками, то есть, тратил свои силы на физическую активность, вместо того, чтобы опять же – сидеть и думать.       И, тем не менее, командир почти всегда находил решение проблемы быстрей и эффективней самого Спока.       Это интриговало.       Это... очаровывало.       Спок изучал Кирка очень добросовестно. Он ходил за капитаном как гусёнок за мамой, наблюдая, недоумевая, восхищаясь... Ах да, восхищение - это эмоция, так что... он просто изучал.       Женщины. Драки.       Непонятно.       Новый кусочек паззла появился у него в тот момент, когда Кирк тащил его прочь от Номада – контакт с машиной едва не стоил Споку рассудка. Он мало что соображал в тот момент, но часть мозга, отвечающая за наблюдения, продолжала фиксировать окружающее, и позже, анализируя произошедшее, Спок вспомнил одну весьма любопытную деталь.       У Джима была эрекция.       Когда он волок Спока на себе, прислонял к стене, приводил в чувство... Он прижимался к нему весьма плотно, и в паху Кирка определённо была недвусмысленная выпуклость.       Это было... интересно.       Проштудировав пару-тройку медицинских справочников, Спок узнал про гормон тестостерон и его влияние на физиологические реакции и поведение человеческих самцов. По всему выходило, что Джим всегда возбуждался в момент опасности.       Очаровательно.       После четырёх недель пристальных наблюдений Спок убедился в правильности своих рассуждений, благо окружающая действительность была щедра на всевозможные опасности. Эрекция у капитана возникала в 79,2% случаев. Спок с удовольствием поставил бы 100%, но, к сожалению, в некоторых ситуациях его внимание отвлекалось на преодоление самой опасности. Это было, конечно, абсолютным безобразием, но что поделать...       Тем не менее, полученные результаты были весьма обнадёживающими, и Спок продолжил исследования. Однако, прочитав ещё несколько книг по сексологии, он обнаружил одну нехорошую, он бы даже сказал тревожную подробность. Оказывается, сексуальное возбуждение у людей происходило за счёт весьма интенсивного прилива крови к органам таза.       Следовательно, кровь отливала от мозга!       Споку это категорически не понравилось.       Да, Джим Кирк действовал эффективно несмотря ни на какую эрекцию. Но что, если бы её не было? Логика говорила, что тогда капитан мог бы действовать ещё эффективней!       Простота практических выводов завораживала.       В моменты опасности необходимо было обеспечить Джиму сексуальную разрядку. И посмотреть, что получится.       Поизучав проблему ещё немного, Спок обнаружил дополнительный плюс найденного решения – медицинские исследования утверждали, что после оргазма земные мужчины расслабляются и успокаиваются. Спок пришёл к выводу, что оргазм заменяет людям медитацию, и обрадовался ещё больше – общеизвестно, что медитация самым благотворным образом сказывается на мышлении...       Перспективы открывались блистательные.       Жажда поскорее приступить к экспериментальной проверке своих выводов становилась просто нестерпимой.       Однако тут возникала трудность почти непреодолимая.       Для чистоты эксперимента требовалось, чтобы Кирк не тратил время на неверные попытки соблазнения случайных женщин и уж тем более на драки, которые могли угрожать его здоровью и по сути являлись грубой сублимацией. Капитану был нужен постоянный сексуальный партнёр.       Но Спок и с земными мужчинами не всегда мог найти общий язык, что уж говорить женщинах... Он даже в мыслях не мог выстроить разговор, объясняющий суть задачи, и попросить принять участие в... мда. Это было крайне нелогично, но с вероятностью 99,8% такой разговор окончился бы полной катастрофой.       Может быть, избрать в партнёры капитану мужчину? Сексологи утверждали, что оргазм во время однополого соития ничуть не хуже... Но приемлем ли для Джима такой тип сексуальных контактов?       Спок решил спросить.       Он спросил сразу, как только увидел капитана.       За завтраком.       Реакция Джима была в высшей степени нелогичной – он поперхнулся яичницей и посмотрел на Спока очень странно.       Спок был озадачен.       Однако, поразмыслив, он заключил, что Кирк не имеет ничего против однополого секса – он ведь не стал утверждать обратное.       Очень хорошо.       Теперь нужно было найти капитану партнёра, чем Спок немедленно и занялся. Однако, перебрав с десяток более или менее подходящих кандидатур, он остался недоволен, – у всех них обнаружились те или иные недостатки, которые могли привести к срыву эксперимента. И тогда Спок подумал о себе.       Сперва эта мысль показалась ему абсурдной – он не обладал необходимым сексуальным опытом, а Джиму был нужен идеал – не меньше. Впрочем... если он не обладал опытом на практике, то уж в теории...       Спок покосился на стопку книг.       К тому же, если он станет сексуальным партнёром Джима, то сможет наблюдать всё происходящее непосредственно, а не по косвенным признакам и не с чужих слов.       Прелестно!       Идея нравилась ему всё больше и больше.       Необходимо было начать как можно скорее – вероятность возникновения опасной ситуации в ближайшие два дня была не меньше 95%, и нужно было быть готовым немедленно повысить эффективность капитана, а то мало ли...       Ведь Спок был не только любознательным, но и очень ответственным вулканцем.
      ***       Опасность не заставила себя долго ждать.       Через одну целую шесть десятых стандартных суток на «Энтерпрайз» была объявлена красная тревога.       Взревела сирена, замигали огни, и Спок, уже приготовившийся было к ночному отдыху, поспешно оделся и бросился на мостик. Началось! Его сжигало нетерпение и научное любопытство.       Причина тревоги была банальной – клингоны. По всей видимости, они, как и всегда, хотели мирового господства или чтобы их признали самыми крутыми ребятами хотя бы на одном отдельно взятом звездолёте Федерации.       Спока это не интересовало.       Он внимательно разглядывал своего командира.       Джим Кирк уже сидел в капитанском кресле – азартный, разрумянившийся, и довольно щурил глаза, которые в мигающем свете тревожной сигнализации казались зелёными, как у кота. Да он и выглядел словно кот уже подобравшийся к наглой мышке и готовый запустить в неё когти, и весело ругался с клингонским капитаном.       Подробности конфликта полностью ускользали от сознания Спока – его внимание целиком сосредоточилось на Джиме. А тот демонстрировал все признаки возбуждения – порозовевшие щёки, блеск глаз, слегка учащённое дыхание...       И ещё Споку показалось, что командир явно напрашивается на драку.       Необходимо было немедленно вмешаться.       Он вытянулся по стойке смирно.       – Капитан, нам нужно срочно поговорить.       – Одну секунду, мистер Спок.       Кирк высыпал на подчинённых горсть распоряжений и бодро вскочил с кресла.       – Пойдёмте.       Спок последовал за ним, мимолётно пожалев клингонов, – что же с ними будет, если его теория окажется верна...
      ***       – Капитан, давайте пройдём в вашу каюту.       Кирк взглянул на него тем самым странным взглядом, которым уже одарил его однажды, но послушался.       Спок шёл следом, попутно припоминая выдержки из «Камасутры для геев».       Едва за ними закрылась дверь, Кирк обернулся:       – Так о чём вы хотели погово... – закончить он уже не смог, потому что Спок прижался губами к его губам.       Это было... интересно.       Кирк на мгновение напрягся, но потом расслабился и ответил на поцелуй.       Не прерывая ласк, они переместились на кровать, разделись... Спок чувствовал себя как ребёнок дорвавшийся до магазина игрушек. Учёный внутри него ликовал. Оказалось, что возбуждение у людей выражалось ещё и в повышении температуры тела! Незначительной, – Спок оценил изменения в пару десятых градуса – но всё же... Ещё оно выражалось в неконтролируемых звуках – сперва Спок даже замер, пытаясь разобрать смысл того, что пытается сказать капитан, но потом понял, что ищет то, чего нет.       А самым очаровательным открытием был бешеный всплеск эмоций Джима. Их было так много, что Спок потерялся в них, как в лесу. Но в лесу весьма... приятном, ждущем своего пытливого изыскателя.       И Спок старался. Он методично применял советы почерпнутые из книг, тщательно запоминая отклик Джима, повторял наиболее эффективные приёмы. Время поджимало, – клингоны долго ждать не стали бы, – и он пытался довести своего партнёра до эякуляции как можно быстрей.       Это удавалось, Джим кажется уже был готов к семяизвержению... и в этот момент всё пошло наперекосяк.       В пылу ласк капитан укусил его за руку.       И у Спока потемнело в глазах.       Ментальные щиты, которые он и так удерживал с огромным трудом, рухнули. Это уже был не лес – ревущий океан человеческих эмоций поглотил его без остатка. Это был новый неизведанный мир – ошеломительный, пугающий, прекрасный. Эксперимент и прочее осталось за гранью сознания, здесь и сейчас был только Джим – горячий, стонущий... Его личная вселенная... Спока затопило тёмным наслаждением, когда он ощутил, как плотно сжимает его член тело его... его...       Его выбросило на берег – встрёпанного, пытающегося собраться с мыслями. Вокруг было мокро, тело гудело, накатывала истома, он уже не разбирал – где чьи эмоции, но ему странным образом было наплевать. Спок уронил голову на плечо Джима и замер, отдыхая.       Джим слабо пошевелился.       – Боже мой, Спок...       – Мфф... – какой у Джима сейчас запах... Спок мог бы дышать им вечно.       Вот, кстати, ещё один признак возбуждения – изменение запаха. Как много подробностей можно узнать при непосредственном наблюдении...       А зачем наблюдение? Ах да! Эксперимент! Спок встрепенулся, окончательно приходя в себя, и мысленно перебрал уже пройденные и ещё предстоящие этапы.       Получалось неплохо. Внимательно оглядев Джима, он спросил:       – Капитан, мои действия были удовлетворительны?       Кирк привычно перевёл эти слова со споковского на стандарт и широко улыбнулся:       – Более чем, Спок. Ты был абсолютно великолепен.       Споку пришлось подавить неуместную гордость. На неё не было времени – настало время проверки.       Спок твёрдо сказал:       – Капитан, нам нужно вернуться на мостик.       – Зачем? – лениво поинтересовался Джим и принялся перебирать его волосы.       То есть как – «зачем»? Спок недоумённо уставился на командира – неужели его теория оказалась ошибочной?       – Но ведь клингоны...       Кирк удивлённо взглянул на него.       – Мы разобрались с ними ещё до того, как покинули мостик. Спок? Ты этого не помнишь? – и Джим окатил его волной беспокойства.       Спок замер, ошеломлённый.       Уже разобрались?..       Когда?       Перед тем, как...       Ой-ёй...       – Я... нет, я не заметил. Я наблюдал только за вами, капитан.       – Спок... – ласково промурлыкал Джим, расслабляясь, и потянулся к его губам.       Стыд-то какой! Учёный называется... Споку нелогично захотелось дать себе пинка. Вот как теперь прикажете проверять, повысилась ли эффективность действий капитана?       Впрочем, когда через секунду Джим перевернул его на спину и начал покрывать поцелуями, Спок пришёл к выводу, что капитан действует максимально эффективно.       Но всё равно, – думал он, задыхаясь, предчувствуя новое головокружительное падение, – для подтверждения результатов нужно будет повторить эксперимент... Хотя бы пару раз. Нет, лучше несколько раз.       Вы ведь помните, что Спок был не только любознательным, но и очень ответственным вулканцем?       fin
      Самое лучшее лекарство от стрессов - это творчество. Метода давно проверена, опробована, но не запатентована - пользуйтесь!       Кажется, вчера был первый день за бог знает сколько времени, когда я не читала так внимательно политические новости. Да, политика управляется с нашей жизнью, как хочет, и нас не спрашивает... Но счастье-то - оно всё равно внутри нас, а не где-то снаружи...       А тут вдруг оказалось, что есть команда, где очень радуются новым людям. Уж на что я после прошлогодней ФБ не горела желанием повторять опыт... - уговорили! И теперь в голове у меня крутятся всякие замыслы, там смеётся бравый Кирк, машет фазером роковая Ухура, хмурится строгий Спок и медитирует с бутылкой мудрый доктор... Там вселенные, звёзды, капитаны, корабли...       Политика преходяща, как бы она на нас не влияла... А Стар Трек вечен. Эпохи меняются, станы рушатся (наша-то уж во всяком случае успела... ) а он по прежнему неувядаем.       Знаете, сколько людей качают тот же ТОС? Я знаю сколько, я ж его раздаю... Это просто ужасть как много!       А теперь в него можно ещё и поиграть. Поиграем?
      Так, друзья мои ПЧёлки, полагаю, что мне необходимо сообщить вам некоторую информацию.       Для справки.       Несколько минут назад я забанила пользователя duster. (Гм. Полагаю, что кое-кто скажет "Давно пора было"). Тем не менее поясню. В этом дневнике полная свобода слова, а я - достаточно радушная и терпеливая хозяйка, и позволяю высказываться всем на любые темы, спорить, даже ссорится... Но полагаю, что, как хозяйка, я имею право отказать от дома человеку, который позволяет себе нападать даже не на меня (это бы я простила), а на моих близких.       Пользователь duster зачем-то пришла в пост, где я знакомилась с новыми ПЧёлками, влезла в разговор и повела себя так, что я, нет, не обиделась (много чести...), а просто забанила её.       И нашим диалогом можете ознамиться.
У меня муж - еврей. Он был в Израиле, но проездом. Замочил парочку арабов, это в 82 году было... Ну наконец-то я поняла откуда ветер дует! Уф! И как ваш неуважаемый муж ладит со своей совестью? Или он свято уверен в правоте жидов, занявших земли Палестины?
duster, тут, конечно, свобода слова, но она меня касается тоже. Так что не обессудь. Не тебе, шавке сраной, вытирать грязный язык о моего мужа. Вякнешь ещё раз - забаню к чертям, антисемитка лишайная. Ты похлебай сперва его кашу, погляди, как убивают детей, походи под пулями, поспи в обнимку с метвецами, тварь недоношенная. А потом, когда ты сто раз обосрёшься, и уползёшь из под обстрела, воняя мочой и ужасом, вот тогда мы с тобой, сучка, поговорим
julia-sp, так вот оно - твое истинное лицо! А как же дети Палестины? Или они не имеют права на жизнь? Только жидовским можно жить? Только им можно бомбить ни в чем неповинных мирных жителей других стран? Они свои жидовские лапки уже везде тянут. Поставь себя со своим жиденышем на место матерей, потерявших детей из-за уродов израильских. Ну как? Представила, как бомбят твой город, как плачет твой раненный сын, которому ты не можешь помочь? Представила? А ведь Палестина, Сирия и другие не лезли в Израиль. Твои любимые евреи сами туда полезли. Забанит она меня! Что, правда глаза колет? Кроме ругани и ответить нечем? Молодец! Порадовала ты меня! Не всегда удается сорвать маску с таких, как ты!
      Я понимаю, что мне следовало сдержаться и не отвечать на первый выпад (он, собственно, для того и был сделан, чтобы вызвать меня на эмоции). Но мне не захотелось сдерживаться, потому что я ощутила настоятельную потребность вымести наконец мусор из дома. Если не ставить на место хамов - они наглеют, и duster достигла своего предела.       Кстати, поясню. В 1982 году мой муж был в Израиле в командировке, помогал налаживать тамошние компьютерные комплексы (тогда они уже существовали). В этот момент из-за границы на территорию того города, где он находился, пришли боевики-террористы и напали на школу. Несколько детей погибли, а нескольких они взяли в заложники, прикрывая ими свой отход. Местные мгновенно мобилизовали всех, кто мог носить оружие, чтобы не выпустить террористов и отбить детей, а мой муж прошёл хорошую школу в советской армии. Так что он стал добровольцем. И так уж получилось, что именно на него вышли двое из этих подонков...       После этого он ещё два раза был на войне, повидал такого, что ему до сих пор снятся кошмары. Хотя у него для военного была очень мирная «профессия», он - сапёр...
      На дайри грядёт первый фестиваль украинского фанатского творчества «Чумацький шлях»!       Я от одного названия сползаю со стула в тихой истерике...       Ну шо, народ, бежим подтягивать свой украинский? (Это ж не китайский, должны вроде справиться, нет?) Я уже вся в предвкушении - если эти ребята продолжат так же задорно, как и начали, то это будет нечто весьма и весьма запоминающееся.       Кстати, во всём этом безобразии можно попринимать посильное участие: кто знает украинский - побыть бетой, а кто не знает - накидать авторам заявок. Вот ТУТ. Я, кстати, уже заказала им кроссовер с «Ревизором».       А полюбуйтесь, какие у ребят баннеры! Полный комплект здесь - выбирай на вкус ...
      ksenon68, Кыця-Вбывця, [J]Maze Keeper[/J], Jenny-70, galax_om, helen stoner, What can i do, Тупак Юпанки, Путник&, duster, Понедельник, AnchorPoint, спасибо вам огромное за подздравления!       Мне бесконечно приятно, что вы подарили мне все эти замечательные цветы и котиков (в том числе ээээ... космических котиков )       В общем, благодаря вам праздник удался!       СПАСИБО!
      Какие бы катаклизмы не происходили вокруг, и какие бы не ждали впереди, надо радоваться жизни. На дворе весна и праздник женщин. Праздник любви, семьи, тепла...       Я не понимаю, зачем нам воевать, и что нам делить. Наш мир такой маленький и хрупкий, мы просто пылинка во Вселенной.       А вселенная дарит нам цветы.