Часть 1
9.      9.
      На следующий день они возвращаются на Олимп уставшие и немного понурые. Ганимед сумрачен, Зевс задумчив, и на сердце у него тревожно – что-то пошло не так, а может быть его просто томит дурное предчувствие. Хотя какие у него могут быть предчувствия, он же не Дельфийский Оракул...
      Однако спустя несколько минут он готов поспорить с этой мыслью – на тропинку перед ними выходит Гера.
      – Зевс, нам нужно поговорить.
      Проклятье. Настроение сразу становится хуже некуда.
      – А в другое время никак?
      Как бы она не принялась вымещать злобу на мальчике. С неё станется... И Зевс вдруг чувствует прилив чистейшей ненависти – стерва! Он не забыл, как она пыталась свергнуть его с Олимпа! Не вышло, так по мелочи жизнь портить начала. И Ио, и Каллисто... Мразь ползучая! Совсем рехнулась от властолюбия и гордости.
      – Ганимед, – твёрдо говорит он, – ступай отсюда. Жди меня дома, никуда от дворца не уходи. Слышишь?
      Мальчик вздрагивает и смотрит на него огромными глазами. Зевс добавляет металла в голос.
      – Это приказ. Быстро!
      Парень опускает голову и, обойдя Геру по широкой дуге, скрывается за ближайшими деревьями.
      Гера презрительно кривит губы.
      – А он у тебя дрессированный.
      – Слушай, ты!
      – Что? Я же наоборот, хвалю тебя.
      – Похвалила и будет.
      – Ладно, – легко соглашается Гера, – тебе видней, как управляться со своими постельными игрушками.
      Зевс прожигает её взглядом.
      – Беда только в том, что ты тащишь их домой. Это же смертный, Зевс! Подумай, что ему делать на Олимпе? Стыд-то какой... Раньше ты хоть с богами и богинями развлекался, а если и снисходил до смертных, то оставлял их на Земле. А теперь? Мало того, что сюда приволок, так ещё и за один стол с нами посадил! Ты понимаешь, что подобными поступками ты оскорбляешь не только меня, но и всех остальных?
      – Не понимаю и понимать не хочу.
      – Ты совершенно опустился.
      – А тебе какое дело? И ты забываешь, своих возлюбленных я не только оставлял земле, я ещё помещал их на небо, – сдавленным от ярости голосом говорит Зевс.
      – Пожалуйста, я не против, зажигай в их честь сколько хочешь звёзд. Это вполне безобидное увлечение.
      Несколько секунд он молчит, пытаясь совладать с тёмной глухой злобой.
      – Я тебя выслушал, Гера. А теперь ты послушай меня. Я буду поступать, как мне заблагорассудится, и мне плевать, что подумают остальные. И я хочу, чтобы этот смертный был здесь. А тебе бы следовало смотреть на жизнь проще. Ты оттого бесишься, что не позволяешь себе ничего из того, что позволяю я. Тебе же тоже хочется развлечься! Но гордыня не даёт. Ты же – Великая Гера, как можно! Сама себе жить не даёшь и меня хочешь удовольствий лишить?
      Гера бешено щурится:
      – Зато ты, кроме удовольствий ничего не знаешь! И что ты понимаешь во мне, Зевс?
      – Да что в тебе понимать-то? Это Аполлон воображает, что женщина – существо сложное. Ну, другие может и сложные, а ты – простая как не знаю что.
      – Мерзавец!
      – Вот ведь как владычица заговорила. И где только твоё воспитание?
      – Ты!
      – Давай договоримся так, – холодно говорит он. – Я не мешаю играть тебе, а ты не мешаешь мне. Найди себе тоже кого-нибудь для развлечения, может быть жизни радоваться начнёшь.
      Он свирепо смотрит на неё какое-то время, а потом разворачивается и уходит. Зевс так зол, что у него трясутся руки. Надо успокоиться...


      ***
      Он долго бродит по тропинкам Олимпа, пытаясь усмирить разбуженный гнев. Но сколько не старается, ничего не выходит. Так и возвращается к Ганимеду.
      Он находит парня на ступеньках портика, тот стоит, отрешённо глядя вдаль, и его отсутствующий вид только сильнее сердит Зевса.
      – Ганимед?
      Парень смотрит на него спокойно и непроницаемо.
      – Знаешь, я тут подумал... Полагаю, нам стоит попрощаться.
      Зевсу кажется, что мир вокруг начинает рушиться.
      – Что? – хрипит он.
      Ганимед пожимает плечами.
      – Ты приглашал меня в гости. Думаю, я уже достаточно погостил.
      Он не верит своим ушам! Это что такое? Значит всё, что между ними было – обман?
      – То есть, ты хочешь сказать...
      – Мы неплохо развлеклись, Зевс, – продолжает Ганимед, и его голос почему-то ломается, – нам было хорошо вместе. Но пора и честь знать.
      И он гордо выпрямляется.
      – Я – сын царя Трои, и меня ждут дела. Там внизу остались мой город и моя гвардия. Пора возвращаться домой. Сколько же можно валяться по чужим постелям?
      То есть что значит «по чужим постелям»? Чужим? Чужим?!
      Выходит, вот это всё, вся эта страсть и нежность, и то удивительное единение, что он чувствовал с этим мальчиком – это всё была ложь...
      Двуличный ублюдок!
      Зевс рычит:
      – Ты хочешь уйти?!
      Глаза парня слегка расширяются в испуге, но он тут же берёт себя в руки.
      – Да, хочу! – с напором говорит он, и что-то бушует в его глазах, что-то, чего Зевс опять не может понять. – И я уйду! И ты меня отпустишь!
      Зевс тяжело дышит. Мир вокруг вращается и кренится – буря, что бушует у него внутри, требует выхода. Оскорблённая гордость, ярость и ненависть к этому жалкому лжецу застилают глаза алой пеленой.
      Он поплатится...
      – Тогда убирайся, – сдавленно хрипит Зевс, – но сначала, – и его лицо искажает страшная улыбка, – маленький поцелуй на прощанье!
      Парень отшатывается. Поздно.
      – Куда? – зло смеётся Зевс и ловит его за пояс. А потом мощным толчком впечатывает в стену. Он насилует рот мальчика грубым поцелуем и быстро шарит руками по телу. Ганимед гневно рычит и вырывается, отбиваясь уже всерьёз.
      Да с кем ты тягаться вздумал, мышь несчастная? Зевс бешено трётся о парня всем телом, раздвигая коленом ноги.
      – Нет!
      Убежать пытаешься? На!
      Мощный удар сбивает Ганимеда с ног. Где-то близко гремит гром, и небо, отзываясь на гнев Зевса, разражается стремительной грозой. Сверкают молнии, налетевший ветер сгибает деревья, яростный дождь завешивает всё вокруг серой пеленой и мгновенно превращает ухоженные дорожки Олимпа в бурлящие потоки грязи.
      Зевс наваливается сверху, распиная мальчика на мокрой земле. Тот отчаянно вырывается, ему удаётся освободить руку, и Ганимед тут же бьёт Зевса по лицу, вкладывая в удар всю свою силу.
      И это окончательно срывает все заслоны. Он звереет, и через секунду парень уже кричит, захлёбываясь собственной кровью. Трещит кость сломанной руки, Зевс возит мальчишку по земле, словно тряпичную куклу. Переворачивает, грубо задирает тунику, парень стонет, пытаясь отползти, но разве может он вырваться из могучих рук бога... Зевс бешено вбивается в слабо шевелящееся тело, хватает за волосы на затылке, впечатывает лицо мальчика в грязь. Унизить, растерзать, уничтожить!
      Через несколько минут он содрогается в чудовищном оргазме и отшвыривает от себя Ганимеда.
      – Теперь убирайся!
      Парень слепо шарит руками по земле, силится встать. Падает, пытается подняться снова. Хлещущий дождь смывает с его тела грязь и кровь... И даже сейчас он красив так, что невозможно дышать.
      Лицедей...
      Из глотки Зевса вырывается рык.
      – Вон!
      Ганимед смотрит на него, не видя, и дождь между ними как ледяная стена.
      Больно, больно, больно! Ненавижу!
      Его нужно немедленно убрать отсюда, иначе он сойдёт с ума! И стремительно обернувшись орлом, Зевс хватает парня, – его когти хищно впиваются в беззащитное тело, – и несётся прочь от Олимпа, задыхаясь, умирая, рвётся вперёд так, будто боится не успеть.
      Этот жуткий полёт, как бесконечный провал в памяти. Гроза отстаёт где-то в пути, и внезапно в закатном свете солнца будто из небытия перед ним возникает Троя. Высокие горделивые стены, красивые здания... И берег.
      Берег, с которого жизнь назад он забрал Ганимеда. Берег, на который теперь он швыряет мальчишку.
      И встаёт над ним – судьёй и палачом.
      – Ты хотел домой? Твоё желание сбылось! Иди прочь вместе с гневом моим, и пусть мойры уберегут тебя от того, чтобы снова попасться мне на глаза!
      Пальцы парня слабо скребут землю, он опять упрямо пытается встать, но не поднимает головы, не смотрит, и на несколько секунд Зевса охватывает нестерпимое желание добить жалкую двуличную тварь. Но он чувствует, что не может... Он любил его! Он так его любил! Сердце надрывается от ужаса и боли, и он отступает, ругая себя последними словами.
      Слабак...
     
      ...Зевс летит обратно на Олимп, и в глазах у него черно от горя и тоски...

Часть 2.
1.      Часть 2

Я помню движения губ,
Прикосновенья руками.
Я слышал, что время стирает все...
Ты слышишь стук сердца –
Это коса нашла на камень!
Б.Г.

      1.
      Пусто...
      Только ветер свистит, да скалится бездонный провал неба.
      Ганимед не мигая смотрит в него – голубое, свирепо-алое, словно залитое свежей кровью. Внутри всё онемело от ужаса и боли.
      Ты был игрушкой. Всего лишь игрушкой... А навоображал-то себе! Безумный смех сотрясает грудь. Глупец! Поделом тебе.
      Ветер тоскливо тянет одну ноту, тащит по земле остывающие песчинки. Игрушка... Сломанная игрушка... Скоро ночь.
      Тело горит в агонии. Умереть бы...
      Ты любил чудовище. А ведь ещё пытался его оправдывать, когда он заговорил о будущих любовницах! Мол, ты же не вечен, он надолго переживёт тебя, и ты бы и сам не хотел, чтобы он горевал о тебе всю оставшуюся жизнь... Какой идиот. Да не стал бы он ни секунды тебя оплакивать, ты – жалкий шут, развлечение на пару ночей.
      Богам нет дела. Они играют себе людьми, словно кеглями. Величественные такие боги жалкими такими людишками.
      Зевс показал своё истинное лицо, и это невыносимо. Лучше бы не видеть, не знать...
      Краски неба гаснут, будто там наверху умирает гигантский зверь. Тебя прикончили, дружок, и теперь только и остаётся, что сомкнуть веки... Из глаз тянутся слёзы. Ты побудешь со мной? Как жаль, что когти не достали до сердца.
      Утром его найдут, перенесут в город, попытаются спасти... А зачем? Отец, ребята...
      Но ты же принц. Ты воин! Ведь нельзя же так, нельзя... И гордость снова упрямо поднимает голову. Умереть в бою – другое дело, но вот так просто и покорно сдавшись? Ты же мужчина. И как бы ни было плохо, надо дышать и смотреть вперёд!
      Надо добраться до дома, поправиться и жить дальше!
      И Ганимед со стоном переворачивается и снова пытается встать. Боль набрасывается с новой силой, он душит в себе крик, ноги подгибаются, утихшая было кровь снова выступает изо всех ран и бежит, бежит тонкими струйками. В глазах предательски темнеет. Но он всё равно дойдёт. Тут близко! Тут всего-то сотня шагов. Ворота, наверное, уже заперли, но это ничего – стража услышит стук.
      И тут внезапно он замирает, поражённый ужасной мыслью. «Иди прочь вместе с гневом моим...» А если... Если Зевс за это покарает весь город? Что, если из-за него...
      И Ганимед со страхом смотрит на золотые от заката стены.
      Нет, туда идти нельзя! «Но это же – верная смерть, – шепчет внутренний голос, – без помощи ты погибнешь». Погибнет, да. Но это неважно. Собственная жизнь – не слишком высокая цена за безопасность Трои.
      И он решительно сворачивает в сторону от города и направляется к дороге. Он еле бредёт, боль во всём теле и сломанной руке останавливает дыхание, его шатает, но Ганимед упрямо переставляет ноги. Шаг, ещё шаг... Сначала будет дорога стадий пятьдесят, а потом лес... Шаг, ещё... Надо успеть убраться как можно дальше, пока двигаются ноги. Один вдох, другой... Сознание медленно, но верно угасает. Шаг, ещё шаг... Темнеет, вокруг клубятся какие-то тени, он слышит шорохи и скрипы, но не обращает на них внимания. У него есть главная забота: шаг, ещё шаг, ещё шаг...


      ***
      Серые предрассветные сумерки – самое тяжёлое время. Ночь позади, и именно теперь сильнее всего одолевает сон. Конечно, спать нельзя – правила, распорядок, но полная бессмысленность этих караулов заставляет бунтовать разум. Скажите на милость, кому и, главное, зачем нужна вооружённая стража у дворца, который стоит в самом сердце укреплённой крепости?
      Они что, своему собственному народу не доверяют? Или это так, для важности?
      Талей очумело крутит головой – послали же ему боги эту почётную службу, пропади она пропадом, и тут же горбится и мнётся, потому что снова поднимается в нём тоска и безутешная тревога...
      Лучше бы ему снова заниматься бесконечными тренировками, патрулировать окрестности, работать до седьмого пота и крови на ладонях... Если бы только всё оставалось, как было! Что ему тяжёлые будни, когда рядом был его принц! Когда он мог видеть его быструю улыбку и блеск глаз, и волосы, которые треплет ветер! Слышать его голос и смех и знать, что завтра он увидит его снова.
      Он был тогда счастлив...
      С тех пор, как Ганимеда утащил орёл, Талей не находит себе места. Царь сказал... Они тогда ввалились к нему гурьбой, поставив на уши весь дворец и переполошив сонную стражу, но царь... Талей ждал, что вот сейчас он выслушает их, встанет и прикажет разослать повсюду отряды, прочесать горы, обыскать устья рек и все островки... А он вместо этого принялся расспрашивать, как выглядел орёл... Да какая к Аиду разница, как он выглядел?! Ну, хищная жуткая зверюга, этого достаточно? Они запинались, подбирали слова – материться при царе, вроде как, неудобно, а по-другому сказать не получалось, а тот их выслушал, и вдруг заявил, что им всем была явлена величайшая милость! Потому что это, видите ли, не просто орёл, а сам Зевс-громовержец. Ну ни хрена себе! Почему Зевс-то? Мало ли орлов на свете? Но парни всё же засомневались – и впрямь, Зевс ведь оборачивается в орла, он и в храме своём вместе с орлом изображён, здоровенная такая статуя. А раз это Зевс – то и беспокоиться вроде как не о чем, воля бога, такие дела...
      Но Талей себе понимает так: Зевс там или не Зевс, а боги так себя не ведут. Нет бы – явился чин чином, по-человечески... Нет, тут явно что-то не так. А впрочем, что он понимает в богах-то? Он человек простой, без хитростей...
      Тоска его грызла. Так скучно было жить, зная, что больше никогда не увидишь Ганимеда. Но он уговаривал себя, что это ничего, он потерпит, главное, что принцу его сейчас хорошо – боги, конечно, почтят его. Как его не почтить-то? И будет он жить среди них...
      Талей устало выпрямляет спину и перекладывает копьё в другую руку. Предрассветная мгла уступает место сияющему рассвету. Небо голубое и чистое, ясное утро обещает хороший день...
      Парни тогда рассказали царю, что Талей – единственный, кто успел запустить в орла дротик. А он никак не мог понять, кому это интересно-то, он же всё равно не достал... Но отец страшно засуетился и принялся что-то горячо говорить царю. Тот поморщился и дал отмашку.
      Вот и перевели Талея во дворцовую стражу. Остальных ребят по другим отрядам раскидали, а его сюда. И вроде ему полагается быть довольным – служба непыльная: отстоял свою смену и иди дрыхни или щёки наедай, а он от тоски чуть на стену не лез. И всё гадал насчёт орла, да гнал из головы мысли о Ганимеде.
      А вот и первые люди пошли. Торговцы с тележками товаров, водоносы с кувшинами... Шум, скрип колёс – обычное начало дня. Ещё пара часов, и придёт смена.
      И тут рядом с ним нарисовался человечек. По виду – мелкий торговец, из самых бедных.
      – Доброе утро...
      – Доброе утро, – приветливо говорит Талей, – заблудились?
      Заблудиться в Трое мудрено, но больше никаких причин мяться около сонного стражника Талей придумать не может.
      – Мне бы к царю...
      Во как.
      – Рано ещё к царю ходить... – да и можно подумать, примет он тебя... – А какое у вас дело? Может вам вовсе и не царь нужен?
      Торговец смущённо теребит плащ.
      – Я не знаю... Просто мы вчера вечером в город ехали и повстречали по дороге бродягу. Оборванный, побитый и как будто больной. И мне показалось... Уж не принц ли это Ганимед? Похож очень, я видел его в прошлом году. Правда, вчера уже темновато было, но... Эй, вы куда?


      ***
      Он несётся по коридорам, и сердце рвётся из груди. Он знал, знал!.. Вот вам и боги, кретины вы благодушные! Нужно колесницу, а лучше две колесницы. И лекаря! Ганимед бродит где-то там один, больной или раненный... Ему нужна помощь!
      Талей врывается к начальнику стражи и орёт:
      – Тревога!!!

2.      2.
      Один день сменяет другой.
      Над Олимпом снова сияет безмятежное солнце, зеленеет сочная листва, и цветут цветы. Здесь ничего не меняется. Никогда.
      Словно в царстве Аида...
      До этого Зевс никогда не бывал в мрачных владениях своего брата, но теперь аид пришёл к нему сам – вот ведь какая ирония... Красок на Олимпе побольше, но в этом и вся разница. Всё равно это мёртвая пустыня пропитанная отчаянием.
      Ты не справился.
      Ты не разгадал загадку своего сфинкса.
      А впрочем, какие там загадки...
      Ганимед как и все люди – неверный, переменчивый, поверхностный. Любил – разлюбил, подумаешь...
      Заурядная история.
      Целыми днями он бродит по Олимпу, нигде не находя себе места. Словно зверь, у которого разорили берлогу. Память терзает и мучает так, что не хочется жить. Куда не глянь – везде напоминания...
      Вот здесь они боролись. А здесь он в последний раз... И он снова видит белое лицо своего мальчика на грязной, раскисшей земле... Нет... Нет! А тут растёт виноград, и Ганимед тянулся к нему и снимал сочные ягоды с гроздьев прямо губами. И Зевс уложил его тогда на мягкую траву... Вот они, гроздья... А Ганимеда нет. Ему это всё оказалось ненужно!
      Из его горла вырывается то ли рык, то ли рыдание.
      Всё это было недостаточно хорошо для него! И он, Зевс, – недостаточно хорош...
      А во дворец сейчас и вовсе невозможно заходить – там всё пропитано Ганимедом, и между светлых стен, кажется, ещё звучит его смех. Тут они плавали. А здесь любили друг друга... И здесь. И здесь. А сюда Ганимед ставил амфору с нектаром – ему нравилось наливать Зевсову чашу, быть его виночерпием... Он подносил её с чарующей улыбкой, и это было так... так...
      Зевс срывается с места и снова идёт куда глаза глядят. Дорожки, дорожки... А тут Ганимед впервые увидел дриаду...
      Невыносимо!
      За что, за что он так с ним?
      Почему?
      Зевс пытался жить дальше. Пытался уговорить себя. Ведь, в конце концов, он не впервые терял возлюбленных! Но раньше, погоревав, он быстро переключался и находил новые поводы для радости. А теперь не получалось...
      Ганимед... Проклятье моё...
      Пиры богов потеряли всякую привлекательность. Чужой смех казался диким, и он бежал от него, потому что – а что иначе? Бить в смеющихся молниями?
      Нет, пусть живут, пусть радуются. Частенько он замирал и смотрел в одну точку часами – усталый разум просто отключался, не принося ни отдыха, ни облегчения.
      Ах, если бы он мог хотя бы напиться! Он попытался раз, но ничего хорошего из этого не вышло. Лучшее вино Диониса не принесло приятного забытья, наоборот – ему показалось, что Ганимед во плоти, улыбающийся и желанный, стоит где-то совсем рядом с ним. Просто он не видит его... Что разлука ему просто приснилась! А потом Зевс очнулся.
      Нет, ещё раз он такого бы не выдержал. Лучше так, как-нибудь, перетерпеть, перестрадать. Это пройдёт, обязательно пройдёт...
      Хорошо ещё, что Гефеста он с тех пор больше не видел. Он не знал бы, как смотреть ему в лицо, как рассказать, как объяснить... Как вообще об этом говорить? Нет таких слов...
      Тебя бросили.
      Даже полёты теперь вызывали у него ужас. Он хотел отвлечься, развернул как-то крылья... и навалилось. Кто сказал, что боги не плачут?
      Перед глазами колышется листок лавра. Яркий, пронизанный солнцем... Показать Ганимеду: «Посмотри!» Рассказать легенду об этом дереве... Некому рассказывать.
      Ничего больше не будет. Никогда.
      Руки касаются тёплые пальцы, и он вскидывается, дико глядя – неужели?!
      Нет, это Афродита... Афродит... Белая простыня... «Я же мужчина». Пеннорождённый... Он мычит и кусает губы...
      – Чего тебе? Что ты хочешь?
      Глаза у неё, как у лани. Добрые, сочувственные... Она вообще очень хорошая.
      – Зевс, я тут подумала... Хочешь, я попрошу Эрота... Ведь нельзя же так мучится, ты убьёшь себя!
      Он смотрит и не понимает. Она о чём?
      – Эрот может пустить в твоё сердце стрелу, убивающую любовь. Тебе станет легче.
      Он долго смотрит на неё.
      Забыть... Отнестись к этому как к мелкому приключению – ну было и было, ерунда обычная... И не будет больше ничего. С ним не станут говорить деревья и стены, замолчит земля, не будет больше этой жизни – пусть мучительной, пусть невыносимой, но...
      Ганимед уйдёт, исчезнет навсегда.
      Зевс содрогается.
      – Нет.
      Это же всё равно что убить его.
      – Спасибо, Афродита, но я не хочу.
      Её улыбка печальна.
      – Я понимаю.
      Он смотрит на неё и верит – она действительно понимает. Эта юная и вроде бы беззаботная богиня любви знает что-то, что он начинает понимать только сейчас...

3.      3.
      Тёмная комната пропахла болью и смертью. Трепещет одинокий огонёк светильника – в нём кончается масло.
      Ганимед разметался на постели – он уже даже не стонет, только дышит тяжело, с хрипом. Губы спекло от жара, воспалённые раны сочатся гноем.
      Талей стоит на коленях рядом с его постелью и молится всем богам на свете. Его принц так и не пришёл в себя ни разу с тех пор, как его перенесли во дворец...


      ***
      В тот день они рванули из города словно свора охотничьих собак. Маленький торговец, водружённый на боевую колесницу, аж заикался от испуга. Но показал, где видел давешнего бродягу, и через несколько минут они нашли в пыли тёмные засохшие пятна. Кровь...
      Пришлось идти пешком. Не шли – бежали, кровавые следы попадались часто. Но человека нигде не было видно. Они с ужасом переглядывались – это ж какую силу воли надо иметь, чтобы с такими ранами так далеко уйти! Или его подобрал уже кто? Да и вообще, мало ли что за ночь могло случиться...
      Они нашли его на опушке леса. Ганимед лежал ничком, вцепившись в землю, как будто упав, всё ещё пытался ползти...


      ***
      У него сломан нос, сломана рука, по всему телу багровые кровоподтёки, а на спине и боках глубокие колотые раны – следы огромных когтей... Когда Талей смотрит на это, в груди у него клокочет неукротимая ненависть к проклятому орлу. Попалась бы ему эта тварь, голыми руками растерзал бы... И ещё его мучает страшное чувство вины – попади он тогда, Ганимед был бы сейчас здоров...
      Царь и старшие принцы приносят богатые жертвы в храмах, ребята как на службу приходят к дверям узнавать новости... Но новостей нет. Кроме одной – Ганимед ещё жив.
      Танатос подобрался к нему совсем близко, но принц пока не сдаётся. Он ещё сражается с болезнью, он дышит, и Талей дышит и борется вместе с ним, – он верит, что если будет всё время рядом, его принц не умрёт.
      Его гнали отсюда. Но проще было убить – Талей выслушивал приказы и угрозы и через несколько минут снова возвращался к дверям. Наконец лекарь махнул рукой – пусть уж лучше помогает. И Талей превратился в самую лучшую в мире сиделку...
      Он меняет компрессы, обтирает Ганимеда целебными отварами и наносит мази... И слушает быстрый горячечный бред, жаль, что разобрать не может ни слова. Его принц порой стонет и смеётся, смеётся так страшно, что сердце Талея заходится от ужаса. Какие муки пережил его принц в плену, какие ему выпали страдания?


      ***
      В туманной темноте плавает тусклый огонёк. Колышется, дрожит...
      Сны наконец отступили. Это хорошо, потому что он больше не может. Любимое и жуткое лицо, губы, такие родные и такие злые... Руки, дарящие наслаждение и превратившиеся в орудия пытки... Снова и снова летит ему в лицо кулак разгневанного бога, снова и снова ему бесстыдно раздвигают ноги, и он рыдает от унижения и беспомощности. Снова и снова Зевс жестоко наказывает свою непослушную игрушку...
      Темно. Темнота это хорошо – можно укрыться, укутаться в неё. Темнота обещает покой... Может это тоже обман, но пока Ганимед отдыхает.
      Туман постепенно проясняется. Стол... Стены... Роспись будто знакомая... Он начинает ощущать границы собственного тела – оно болит. Рука, лицо, левый бок...
      А, так это светильник... Мир вдруг обретает чёткость, и Ганимед широко распахивает глаза. Это же его комната!
      Значит, его всё-таки нашли.
      Рядом кто-то шумно сопит. Он всматривается...
      – Талей?
      – Мой принц! – по лицу парня катятся слёзы.
      – Ну что ты, не реви... Лучше скажи мне, ты дротики кидать научился? – Ганимед слабо улыбается, и Талей смеётся сквозь слёзы.
      – Научился... Э, да что там! Тут столько всего было... Мы уж думали – конец... – он бережно дотрагивается до его лба. – Спал жар, спал! Я сейчас лекаря приведу!
      – Стой, – парень замирает у двери. – Как долго?
      – Месяц где-то... Я точней не помню, но примерно так.
      Целый месяц... Может быть, всё не так уж страшно? Или это потому что он находился между жизнью и смертью? А теперь, когда ему лучше...
      – Слушай, Талей, подожди с лекарем. Позови царя.


      ***
      Он рассказывает отцу всё.
      Вспоминать невыносимо, но он говорит, не утаивая ничего – честно и беспощадно.
      Царь слушает и мрачнеет всё больше и больше. А дослушав, довольно долго молчит.
      – Надеюсь, ты понимаешь, что должен немедленно уйти из Трои, – наконец тихо говорит он.
      Ганимед сглатывает.
      – Понимаю.
      – Это хорошо. Мы не можем допустить, чтобы из-за тебя, виноватого, пострадали тысячи невиновных.
      Он автоматически кивает, но потом...
      – Виноватого?
      Царь хмурится.
      – Разумеется. Ты же совершил богохульство, Ганимед. Нельзя идти против воли бога.
      Что?!
      – То есть... Подожди... Ты считаешь, что мне надо было оставаться подстилкой?
      – Замолчи!
      Трой сверкает глазами, а потом тяжело вздыхает:
      – Это моя вина, – говорит он. – Я плохо тебя воспитал.
      Ганимед задыхается. Видят боги, он не просил у отца ни жалости, ни помощи. Но хотя бы понимания!
      И что теперь? Спорить с ним? Да зачем...
      – Я не дам тебе с собой ничего – ни оружия, ни еды, ни денег, – продолжает выносить приговор царь. – Оскорбивший великого Зевса не может пользоваться защитой закона гостеприимства.
      – Я понял, – тихо роняет Ганимед.
      – К утру тебя не должно быть в городе.
      Трой идёт к двери, но, уже распахнув её, добавляет:
      – Я надеюсь, что когда-нибудь, если ты выживешь, боги смилостивятся над тобой...


      ***
      Вот и всё.
      Оказывается, в их глазах ты просто преступник.
      А ты о таком и не думал, правда?
      Ганимед медленно одевается, – это трудно, приходится постоянно присаживаться и отдыхать, – и взглядом прощается с родными стенами.
      За дверью обнаруживается Талей. Он изумлённо таращит на него глаза.
      – Мой принц, куда вы?!
      – Я должен идти.
      Парень пугается.
      – Что? Зачем? Да вы что, вам же лежать надо!
      – Талей, это необходимо. У всех нас есть долг. И мой – убраться отсюда подальше, пока Зевс не покарал город.
      – Зевс?! Так этот орёл всё-таки был Зевс? – Талей вдруг подбирается и глухо говорит: – Ясно.
      Ганимед молча разворачивается и идёт прочь.
      Но его тут же догоняют.
      – Мой принц! Позвольте мне идти с вами.
      Что?
      – Пожалуйста! – и Талей горячо продолжает: – Один раз я по нему промазал, но клянусь Аидом, больше не промахнусь!
      Ганимед изумлённо смотрит на парня, и глазам его вдруг становится горячо.
      – Спасибо... – хрипло шепчет он. – Твои слова для меня драгоценный дар.
      – Так я пошёл собираться!
      – Нет, – мягко говорит Ганимед, – тебе нельзя идти со мной.
      Взгляд Талея наполняется отчаянием, и вдруг он опускается на колени.
      – Пожалуйста! – молит он. – Позвольте!
      И тут до Ганимеда доходит...
      Ну что, принц?
      Вот он, перед тобой. Такой большой, сильный, влюблённый... Преданный, как пёс. Возьми его, используй.
      Поиграй.
      Ведь так делают цари и боги?
      Он нужен тебе. Ты слаб и болен, а он готов сделать для тебя всё что угодно: разрушить свою жизнь, разделить с тобой нищету и скитания. Да он умрёт за тебя с радостью!
      Ты даже любить его не обязан, можешь хоть ноги об него вытирать, он стерпит.
      Просто идеальная игрушка.
      Что? Не хочешь? Противно так? Считаешь, что должен его защищать? Что ты за него в ответе?
      Ну так и иди тогда отсюда. Правильно тебя выгнали, не выйдет из тебя царя. А твоё чувство чести – оно только твоё. К делу неприложимо.
      – Я не могу взять тебя с собой, Талей, прости. И не иди за мной, не надо. Ты... сделай для меня кое-что, хорошо? Передай моим братьям, что я их люблю.
      И парень плачет.
      – Что же я наделал... Не достал я его тогда... Мазила, растяпа!
      – Да ты что? Вот дурачок... Да даже попади ты в него, это не помогло бы, боги неуязвимы для нашего оружия.
      Талей горестно молчит.
      – Прощай. И спасибо тебе за всё.
      – Мой принц, – шепчет Талей, – позвольте хотя бы снарядить вас в дорогу...

4.      4.
      Где-то там между деревьями тонко поёт свирель. Невидимый музыкант старательно выводит незамысловатую мелодию, чистые звуки вплетаются в тёплый летний ветер, и земля замирает, прислушиваясь к простой песне.
      Пан. Или его дети. Или ученики. Красиво...
      А вот Аполлон не любит Пана. Разошлись они в музыкальных вкусах и до того разругались, что даже кулаки в ход пустили. Зевс тихо улыбается, вспоминая – знатная тогда была драка... Интересно, а Ганимеду чья музыка понравилась бы больше?
      О, нет... Опять.
      Он морщится и закрывает глаза. На борьбу больше нет сил, и теперь он просто терпеливо ждёт, когда всё перегорит, умрёт, выболит...
      Но оно не умирает. Боль ворочается внутри, раня острыми углами воспоминаний...

      – Я в детстве ужасно непослушный был. А вокруг же стройка... Лет до четырёх я туда не особо совался, а потом полез конечно. Там камней кучи, глина, штукатурка. Интересно! Меня гоняли, отец сердился – боялся, что зашибут нечаянно. Я прятался ото всех. А однажды забрался в такой тупик... и смотрю – отец идёт! Да не один, а со всеми своими чиновниками. Я – бежать. Стал по лесам выбираться, а они же на взрослых рассчитаны... В общем, сорвался и повис. Туникой зацепился, болтаюсь чуть ли не вверх тормашками, внизу камни... И страшно, и на помощь звать стыдно. В общем, так меня отец и нашёл.
      – Наказал?
      – Он мне потом долго выговаривал, что не подобает принцу так себя вести, что нужно всегда держаться достойно, потому что люди смотрят... И отправил меня в храм Зевса манеры вырабатывать.
      – Чего-чего? В какой храм?!
      Он хохочет так, что сотрясается всё тело.
      – Да, малыш, в моём храме только манерам и учиться... Я – такой хороший пример...
      – Да ладно тебе! – смеётся Ганимед. – Нормальные у тебя манеры.
      – Слушай, и что же ты там делал?
      – Ну, что там может делать пятилетний? Пол подметал, у алтаря убирал, жрецу по мелочи помогал, когда надо было. А он читать меня научил. Говорил, вот всех удивишь, что такой маленький, а умеешь...
      – И как? Удивил?
      – Ага. Братья мною даже гордились, говорили, что я самый умный из них. Но это они просто добрые... Мммм... Да... Ещё!..
      – Иди сюда... Кстати, если захочешь, у Афины есть много свитков...
      – Спасибо...

      ...Свирель всё поёт, заливается птицей. Нежная музыка печалится о чём-то, звенит то ли капелью, то ли слезами. Он поднимается и идёт на звук – интересно, кто это там играет.
      И в этот момент песня заканчивается.
      – Ну как? – робко спрашивает девичий голосок.
      – Неплохо, – снисходительно хвалит мужской, – только очень уж мягко, я чуть не уснул... Э, вот только не реви! Мне просто нравится более яркая музыка. Вот такая.
      И свирель принимается петь снова. Но на этот раз в мелодии нет и следа нежной грусти, она взвивается стремительным потоком, в ней слышатся грозные раскаты грома и яростный шум дождя, треск сверкающих молний и свирепый рёв урагана. Рычание, хохот, напряжение, страсть и отчаяние... Всё выше и выше, всё сильней и сильней...
      – Перестань! Не надо!!!
      – Эй, ты чего?
      – Это ты про ту бурю играешь! Не напоминай, я боюсь!
      – Чего тут бояться-то? Она ж прошла... Ну вот, опять плачет.
      – Да-а-а, тебе хорошо – ты смелый, а я тогда забилась под самые корни дерева! Испугалась, что Зевс-громовержец рассердился на меня.
      Громкий хохот.
      – Вот глупая! Да не на тебя он рассердился, а на этого своего... как его? Ну, парень с ним всё ходил, помнишь?
      – Помню. Красивый. Я ему песенку хотела спеть.
      – Нужна ему твоя песенка... И чего это он вдруг красивый? У него глаза как плошки.
      – Нормальные глаза...
      – Ну, не знаю. Я его только один раз видел, как раз перед бурей. Помнишь, когда Зевс с Герой поругались? А он под деревом моим тогда остановился, как разговор их услышал. Я думал – сейчас помрёт! Смешно – они там шипят друг на друга, а он стоит белый как снег.
      – Где это ты снег видел?
      – Там.... Ты что, с Олимпа вообще что ли никуда не выбираешься?
      – Нет, я боюсь...
      – Ну и трусиха! Ну-ка пойдём...


      ***
      Зевс горько вздыхает – слышать чужие разговоры о Ганимеде и радостно, и больно. Интересно, за каким это деревом он тогда стоял? Найти бы это дерево, встать туда... Стоп. За деревом?!
      И он вдруг чувствует, как стремительно слабеют колени. Но это же значит... Мысль настолько внезапна и ужасна, что мозг просто отказывается вести её к логическому концу.
      Подожди... Ведь вы же с Герой тогда... А он... Если он...
      Слышал...
      Он слышал.
      Нет!
      Вы же тогда... Не стеснялись. Гера говорила... а ты вторил. Ужасные вещи. И если Ганимед...
      Нет, он не мог!
      «Я думал – сейчас помрёт! Смешно – они там шипят друг на друга, а он стоит белый как снег»...
      Из его глотки вырывается жалкий скулёж. Если так, если так... То что же он подумал! Его бедный мальчик! Что же он тогда подумал!!!
      В глазах темнеет, и Зевс чувствует, как из его груди заживо выдирают сердце. Боль неистова, его скручивает в жестоком приступе рвоты, он давится слезами и цепляется за землю... Мама... Мама!
      Что же ты наделал! После этого нельзя жить... Потому что незачем... Незачем!
      Несчастный мальчик! Он не предавал тебя, он любил, он всегда... а ты... Ведь это же всё ты!
      И внезапно Зевса под дых бьют яркие картины того, что он тогда сделал с Ганимедом.
      В голове мутится, и мстительные Эринии встают над ним. Они хохочут, гремят медными крыльями, и змеи в их волосах извиваются в тошнотворном танце...
      Каким же ты был кретином... Ведь Ганимед просто хотел сохранить лицо! Он не желал оскорблять вас обоих безобразным скандалом... Просто уйти. Конечно же, он захотел уйти!
      А ты тогда конечно же подумал...
      И... И...
      Выплеснул на малыша всю свою чудовищную ярость.
      Тебе и в голову не пришло...
      Змеи свисают с веток деревьев, ползают вокруг него по земле, разевая отвратительные пасти...
      Нет!
      Он поднимает на Эриний отчаянный взгляд и хрипит:
      – Вон отсюда!
      Они шипят, отступая и огрызаясь.
      – Прочь от меня! – он с трудом поднимается с колен, и в мерзких сестёр летят разряды ослепительных молний. Тьма вспухает, вздымается грозным валом, но он всё бьёт и бьёт по жутким тварям, яростный порыв ветра приносит запах дождя и свежести, и наконец они бегут, и жалобный их вой затихает вдали...
      Зевс опускает руки. Это было легко... Но что же делать дальше?
      Надо бежать, лететь к нему! Объяснить всю чудовищность ошибки! И вдруг он замирает. Потому что осознаёт – Ганимед вышвырнет его. И он будет трижды прав, а Зевс трижды проклят. Потому что за любовь своего мальчика он отплатил такой чёрной подлостью, что не бывает хуже...
      Ветер несёт к его ногам пепел обожжённой молниями травы.
      Поздно каяться.
      Ты сам, своими руками разрушил своё счастье. Ты обидел того, кто любил тебя беззаветно. Ну и получай по заслугам, мудрый и добрый бог...

5.      5.
      Каждое утро он поднимается со своего жёсткого ложа и бережно складывает шерстяной плащ. Этот плащ ему ткала мама, и он ещё немножко пахнет домом.
      Каждое утро он подолгу сжимает и разжимает пальцы. Рука болит, ноет противно и тупо и отказывается держать лук. Другие раны почти затянулись – спасибо молодости и снадобьям Талея: следы от когтей закрылись тяжёлой бронёй шрамов, и нос наверное сросся тоже, потому что почти не болит. Постепенно сошли синяки и ссадины, и только рука...
      Лекарю пришлось разрезать её, чтобы правильно сложить кости, и теперь она никак не желает заживать – сочится сукровицей, дёргает противной горячей болью... Лёгкая лихорадка до сих пор треплет его, но он не хочет остановиться и отдохнуть хоть несколько дней – боль, гнев и жгучее чувство предательства гонят его всё дальше и дальше от Трои.
      И он идёт, торопится, оскальзываясь на камнях и с трудом взбираясь на откосы. Время от времени стреляет по зайцам – Талей дал ему не только лекарства, но и лук со стрелами. И два хороших ножа. Он шагает, почти бежит, пока держат ноги, пока не настигли мысли... Но это бесполезная затея – убежать от собственной памяти невозможно...

      – Руку выпрями. Отлично. Стрелу вот так. А теперь целься и представляй, что она – продолжение твоей руки. Вон тот кустик посреди поляны... Видишь сучок на нижней ветке? Давай.
      Зевс хмурится от стараний и натягивает тетиву так, что Ганимед с опаской косится на лук – не сломался бы. Взгляд новоиспеченного стрелка становится пристальным, дыхание замирает... Свистит выпущенная стрела, и вдруг раздаётся жуткий грохот, а Ганимеда отшвыривает в сторону.
      Что это? Он вскакивает на ноги и бросается к Зевсу.
      Тот стоит совершенно растерянный, в руках у него весело полыхает несчастный лук, а по всей поляне валяются горящие ошмётки вывороченного с корнем куста...
      Ганимед выбивает лук из огромной ладони и бережно осматривает её – нет ли ожогов. Там всё в порядке, и тогда его начинает разбирать смех. Научил громовержца на свою голову! У него же продолжение руки – молния!
      – Если бы я знал... Если бы я только знал... – стонет Ганимед между припадками хохота и тычет пальцем в горящие ветки, – я бы не тащил с собой растопку для костра...

      Ты любил его – безоглядно, самозабвенно, ты доверился ему, вложил в его руки всего себя... И сам был готов бережно заботиться о нём и хранить как величайшую драгоценность...
      А тобой на самом деле просто играли. Тобой забавлялись: наверное ты со своей идиотской доверчивостью и впрямь бы смешон. Зевсу не нужна была ни твоя любовь, ни верность, он просто пользовался тобой, позволяя обманываться. И он даже хорошо с тобой обращался – ну, ещё бы! Ты ведь был так послушен. Так отзывчив! Так глупо влюблён...

      – Тебе с такой силой только на слонов охотится.
      – Можно и на слонов... Но только не из лука! – Зевс весело смеётся. – Ну, в самом деле, что это такое? Какие-то жалкие палочки, щепочки... Несерьёзно. Если уж придётся воевать, то я предпочту взять топор.
      – Топор?! – восхищённо переспрашивает Ганимед, и в нём вспыхивает озорное веселье. – Прекрасно! Значит, если нам понадобится лесоруб...
      – Ах ты, нахал! – его мгновенно подхватывают на руки и впечатывают спиной в ствол дерева. Смеяться больше не выходит – губы накрывают нетерпеливым поцелуем, а длинные пальцы пробираются под тунику... Он стонет, обхватывает ногами талию Зевса, нетерпеливо ёрзает и отчаянно скулит, когда пальцы отказываются внутри. Отстранённо думает, что Зевс наверное мог бы метать молнии глазами... Он вскрикивает, когда в него входят, и мир вокруг гаснет – жар, страсть, яростные толчки, руки, губы... Глухое рычание, жадный укус в шею – и подступающий вал сумасшедшего восторга...

      Под коленями мокрая от росной свежести трава... Что это? Откуда? Ганимед приходит в себя и отчаянно стонет. Стыд-то какой! Он ласкал себя в забытьи воспоминаний! О боги, за что? Он кажется совсем обезумел...
      Он встаёт, спотыкается и чуть не плачет. Он не хочет этой памяти, не хочет грезить наяву! Зачем перед его глазами всё время стоит Зевс? Его умное лицо, лукавая улыбка и морщинки у смеющихся глаз. Зачем ему слышится глубокий голос и звучный весёлый смех? Зачем проклятое глупое тело тоскует по его рукам, поцелуям, ласкам, зачем жаждет и просит?!
      Ведь это всё только маска. Зевс не добр. Зевс не милосерден. Ему наплевать и на тебя, и на твои чувства. И Ганимед в который раз жёстко напоминает себе, как у них всё кончилось, и кем Зевс оказался на поверку. И в который раз у него подкашиваются ноги, и он стоит, вцепившись дерево, трудно дышит и пережидает оглушительный шквал боли...
      Почему, ну почему? Ведь столько ума, обаяния, нежности... И вдруг... А впрочем, не вдруг. Зевс давно забыл, что другие люди могут думать не так, как он. И уж конечно, совершенно не терпит, если кто-то идёт поперёк его воли. И что ж тут удивительного? Ему же за всю его жизнь никто и никогда не сказал «нет»! А если царю или богу не противоречат, то он неизбежно превращается в тирана.
      Так стоит ли недоумевать? Просто запомни, что истинное его лицо – это эгоизм, жестокость и равнодушие... Не по нему ты тоскуешь, а по своей мечте о любви. Тебя поманили ею так сладко, что невозможно забыть. И как теперь выдернуть из сердца эту отравленную стрелу?
      Он снова идёт вперёд.
      Тянутся мимо деревья, огромные валуны и россыпи камней помельче, поваленные стволы, сплошь покрытые мхом, – порой приходится карабкаться, с трудом опираясь на больную руку. Нужно внимательно поглядывать вокруг – в этих местах могут водиться медведи, а ему сейчас с ними не справиться – слишком слаб, да и охотничий припас у него не тот, чтобы ходить на такого зверя...
      Ганимед идёт, чутко прислушиваясь к звукам вокруг, а мысли текут своим чередом.
      Твой отец считает, что Зевс был в своём праве – ну ещё бы, он же бог! Он настаивает, что люди должны исполнять любой каприз божества. То есть эту... волю. И все остальные наверное думают точно так же. Какая тоска... Нет! Нет, Талей так не думает! Но ведь Талей влюблён, а любовь – это такая штука... Интересно, был бы он согласен с тобой, если бы не любил?
      Не знаешь? Ты сейчас вообще ничего не знаешь... Да и куда тебе разгадывать мысли других людей, тут бы со своей головой разобраться...
      Ведь это немыслимо! Любить и ненавидеть одновременно. Знать о нём всё, осуждать, считать подонком... И хотеть увидеть. Хотеть так нестерпимо, что порой жить не хочется, потому что знаешь – вы больше никогда не встретитесь.
      А впрочем, кто знает, может ещё и свидитесь. Мало ли какой каприз может посетить всемогущего громовержца, вдруг он вспомнит о своей старой игрушке?
      От этой мысли Ганимеда пробирает ледяная дрожь.
      Нет... Только не...
      Он же тогда явится к тебе. Найдёт, где бы ты ни был. И сделает с тобой всё, что захочет. А что ты сможешь ему противопоставить? Да ничего... И будешь ты снова лежать под ним с раздвинутыми ногами, пока он не натешится.
      Ганимед содрогается. И нет больше сил сдерживать слёзы. Он прячет лицо в грязных ладонях, корчится, сжавшись в комок – где укрыться, где спрятаться, за какими скалами, под какими камнями? Да нет, только в могиле наверное и получится.
      Всё. Не смей. Не смей плакать! Распустил сопли, позорище...
      Он запрокидывает голову и смотрит вверх, пытаясь унять слёзы. В просвете крон видны загорающиеся звёзды. Надо же, уже ночь... Над головой сияет прекрасный Арктос – нимфа Каллисто, превращённая Зевсом в медведицу. Она тоже хлебнула горя...
      Всё, успокойся, вряд ли он придёт за тобой. Столько времени прошло – наверное у него уже есть новая игрушка. Ганимед горько усмехается: кто знает, возможно кто-то другой сейчас очаровывается ласковой улыбкой и величественным взором. А может быть этот кто-то уже тоже плачет от боли. А он ничем не может ему помочь...
      И с мстительным гневом он вспоминает давешние слова Зевса «Настанет день и в мире больше не будет богов». Вот и хорошо, пусть они исчезнут, развеются без следа! Толку от них всё равно никакого, а так хоть некому будет измываться над несчастными людьми.
      Но что-то жалобное скребётся у него внутри, что-то тонко скулит от ужаса... И видится страшное: мёртвый Зевс лежит на заплёванной пыльной земле, бессильно раскинуты его могучие руки, и слепы навсегда погасшие глаза...
      От этой картины заходится сердце, и не в силах вынести этого Ганимед вскакивает и бежит прочь. От своих мыслей, от беспощадного воображения... В его душе в смертельной схватке сошлись и кружат, словно свирепые волки, гнев и страх, жажда и отчаянье, ненависть и любовь...

6.      6.
      Впервые в жизни его страшит будущее.
      А ведь раньше он не боялся.
      Ни когда прятался по лесам и пещерам от жестокого отца, ни когда Кронос начал брать верх в их сражениях, и олимпийцы рисковали быть низвергнутыми в Тартар, ни когда Гера подбила на бунт гигантов, – что бы ни происходило, он отважно смотрел в лицо завтрашнему дню.
      А теперь в сердце тугими змеиными кольцами свернулся страх.
      Долгими ночами Зевс лежит без сна, касается рукой пустой и холодной половины постели и смотрит в темноту.
      Тьма. Всё, что ему осталось в жизни.
      Она обступает его со всех сторон.
      Тьма – на долгие века ожидания, и бесконечная тьма потом. Распад. Небытие.
      Конечно, пока ещё у него есть долг и необходимость, ему придётся принимать трудные решения и вмешиваться в судьбы мира. У него ещё есть работа, и он будет её делать.
      Вот только света у него больше не будет никогда.
      Он встаёт, и, тяжело ступая, выходит в атриум. Тут тоже темно, и тихо шумит маленький фонтан. Он садится на скамью – тело налито свинцовой усталостью, и руки бессильно падают с колен.
      В Трое сейчас поздний вечер. И он словно наяву видит накрытые столы и пирующую местную аристократию. Амфоры с вином, вкусную еду, горящие по стенам факелы... И музыканта с кифарой. Зевс и сам не раз бывал на таких пирах, чтобы представлять это всё в красках...
      Они едят и смеются, мужчины хвастаются собой и рассказывают фривольные истории, женщины насмешничают и строят глазки... И Ганимед среди них. Утомлённый дневными трудами, весёлый, довольный. Сияет его улыбка и золото загара, он перешучивается с друзьями, с аппетитом ест и слушает музыку.
      А может быть как раз сейчас оставив пир он уходит к себе в комнату, ведя за руку смущённую девушку или красивого юношу, чтобы всю ночь ласкать молодое тело и пить сладкое вино любви.
      У Зевса сжимается сердце, но губы дрожат в улыбке.
      Пусть его малыш будет весел и счастлив – он как никто заслуживает этого. Пусть он смеётся и радуется жизни, защищает свой золотой город и отстаивает справедливость – Зевс верит его чутью на правду. Пройдут годы, Ганимед станет старше, опытней и мудрей. И бороду наверное отпустит. Он и тогда будет прекрасен – могучий зрелый муж... Он женится, воспитает детей. А потом состарится...
      Быстро.
      Непозволительно быстро.
      Короткие годы промелькнут в одно мгновение. А как жить дальше, когда Ганимеда не станет? Что ты будешь делать тогда, громовержец? Не задохнёшься ли от тоски? Ведь уже сейчас одиночество давит так, что нет сил жить.
      Нет, конечно, ты не будешь жаловаться. Ты всё выдержишь и сумеешь сохранить невозмутимый вид. Ты ведь уже начал этому учиться, не так ли?
      Пустота вокруг остра и неизбывна, это звонкая пронзительная пустота смерти, она пугает и леденит... А жизнь ведь всегда тёплая, мягкая, она дышит... И Зевсу вдруг мерещится, что Ганимед стоит у него за спиной, улыбается чуть насмешливо «Испугался, глупый?» и трётся носом о его шею. Легонько целует, щекочет волосами, словно пушистый щенок – добрый, ласковый, любящий...
      Никого.
      Жажда так сильна, что на глазах выступают слёзы.
      Я не могу без тебя!
      У Ганимеда задорная улыбка. И губы такие румяные, что все яблоки мира обзавидовались бы, если бы умели понимать. И глаза у него ясные и сияющие словно звёзды...
      Зевс долго-долго смотрит в небо, а потом поднимается и выходит из дворца.
      Он стоит на ступенях, и тёплая синяя ночь обнимает его за плечи. Вокруг тихо, только звенит далёкая цикада, да едва слышно перешёптываются листья на деревьях. Он медленно поднимает руки, и с его ладоней бесшумно срываются волны бурлящей силы. Словно огромные невидимые птицы они устремляются вверх, в бездну вселенной, они сминают пространство, и в нём медленно и неотвратимо начинают собираться грандиозные тучи. Зевс посылает всё новые и новые волны, и тучи делаются больше и темнее, перемешивая в себе огромные массы материи, они набирают силу, становятся плотней и горячее, и в них всё яростней и быстрей закручиваются вихри, превращая их в сумасшедшую карусель... И наконец с пальцев Зевса слетают неслышные молнии, и гигантские далёкие разряды прошивают раскалённую плазму...
      Вокруг Зевса дрожит воздух, притихший мир созерцает новый акт творения, и в этот момент в тёмной глубине неба вспыхивает яркая звезда. И тут же рядом с ней загорается ещё одна. И ещё... И ещё... Сияющая россыпь расцвечивает небо, складываясь в сложный узор, в котором можно угадать фигуру юноши с кувшином...
      Зевс смотрит на зажжённое им звёздное ожерелье с нежностью и щемящей тоской.
      Сияй для мира вечно, мой мальчик.


      ***
      Удивительно, но он совсем не сердится на Геру.
      Не получается – слишком сильно давит собственная вина.
      Да и вообще ей стоит посочувствовать – несчастная женщина, живущая одним тщеславием, да ещё и муж ей попался неудачный, даром, что владыка мира.
      Ганимед бы её пожалел...
      Сегодня она, повстречав, одарила его милой улыбкой, попеняла, что он избегает общества и пригласила за стол.
      Он любезно согласился. И даже терпеливо высидел весь пир, благосклонно кивая собеседникам и улыбаясь каким-то шуткам...
      А потом сбежал на пустынный откос. Потому что трудно долго улыбаться, когда внутри всё мертво...
      За спиной раздаются лёгкие шаги, и сердце на мгновение замирает от надежды...
      Нет.
      Аполлон...
      Бог света садится рядом.
      – Скучаешь по нему, да?
      «Не твоё дело!»
      Но он молчит.
      – Правильно. Гнев плохой советчик.
      – Тебе-то откуда знать?
      – Да уж знаю... Я когда-то убил детей Ниобы, помнишь? Семерых мальчиков. А сестра следом за мной – девочек. А они ведь были ни в чём не виноваты, мало ли что там говорила их мать. Но я впал в ярость и... Теперь жалею. А ты?
      Он стискивает зубы и пытается сдержаться.
      Что бы только он не отдал, лишь бы всё исправить!
      – Он тебя любит, – вдруг говорит Аполлон.
      – Тогда любил. А теперь...
      – Думаю, что и теперь. Ганимед – не чета прочим смертным, он другой породы. А ведь не думал ты, что будущее явится к тебе вот так? Таким вот солнечным мальчиком...
      Зевс замирает.
      – Ты понял, – выдыхает он наконец.
      – Сразу. Увидел – аж мурашки по коже пошли. Вот оно. Страшно видеть вестника своего конца...
      – Мне нет.
      – Как стремительно меняется мир, – философски замечает Аполлон. – Бедный парень...
      – Почему... бедный?
      – Обновлять лицо земли всегда трудно. Твой Ганимед наверняка очень одинок. Он же не такой, другой, особенный, и вряд ли его там кто-то понимает. Он – первый... Кстати, он увидел мою тьму, ты заметил? И прикрывать тебя кинулся. Смешной мальчишка...
      – Особенный... Чего ж он моей-то тьмы не разглядел...
      – Потому что он тебя любит, а любовь делает человека слепым. Ты его верни. Подумай и о его счастье, громовержец...


      ***
      О его счастье?
      Да ради счастья Ганимеда он готов перевернуть небо и землю!
      Зевс меряет шагами комнаты и думает.
      Может быть это будет самая трудная битва в его жизни. И составлять планы тут бессмысленно. Ганимед – это неведомая земля, там нехоженные тропы и неизвестные законы. Там и бесконечные горизонты, самая чистая вода и ясный свет...
      Он сделает его своим.
      Но как?..
      Его сила тут бессильна, а статус бесполезен – мальчику не нужно ни то, ни другое... Он словно снова оказался в самом начале! Но тогда Ганимед пришёл к нему сам... А теперь не придёт.
      Ведь ты так перед ним провинился...
      Стоп. Ты провинился.
      Так расплатись за свою вину! Расплатись честно, до капли!
      По спине идёт дрожь.
      Не от страха. От предвкушения.
      Это сумасшедший риск...
      Но он улыбается.
      Пусть.
      Поставить на кон свою жизнь? Да легко!
      Потому что... А что она стоит-то без Ганимеда?

7.      7.
      – А-а-а-а-а-а-а-а! Люди добрые! Спасите!
      Истошный вопль прорезывает монотонный шум базара. Ганимед вздрагивает и озирается. Что это? Кто кричал?
      Вокруг равнодушно шумит толпа. Никто из окружающих не обращает на крик внимания – люди спокойно продолжают заниматься своими делами.
      – Помоги-и-и-и-и-ите!
      Да там же, кажется, убивают кого-то! И Ганимед срывается с места. Где кричали? Кто?..
      Базар невелик. Арисба вообще маленький городок, больше похожий на крупную деревню. Он надеялся обменять здесь свои охотничьи трофеи на нужные вещи – обувь уже совсем пришла в негодность, да и запас стрел требовал пополнения...
      Лотки, лотки, лотки... Овощи, одежда, хлеб...
      – Люди-и-и-и-и....
      Вопль переходит в визг, и он бежит, сломя голову... Это где-то здесь, совсем близко!
      Вот!
      В горшечной лавке возня – торговец нещадно избивает свою рабыню. Месит кулаками тщедушное тело, тяжело сопит. Женщина воет и пытается уползти, её лицо разукрашено синяками, а из носа течёт кровь...
      – Оставь её в покое! – кричит Ганимед.
      Горшечник не отвечает ему, смачно впечатывая кулак в живот рабыни. Она стонет...
      Да что же это такое! Ганимед отшвыривает прилавок в сторону и оттаскивает бугая от женщины.
      – Хватит, я сказал!
      – Добрый господин, спасите! – увидев Ганимеда, рабыня бросается ему в ноги.
      – Куда? – ревёт горшечник, сбрасывает с себя руку Ганимеда и хватает её за волосы.
      – А-а-а-а-а-а-а!
      И тогда Ганимед, не давая ему ударить женщину снова, что есть силы бьёт его в челюсть.
      Эффект превосходит все ожидания – торговец отлетает к противоположной стене лавки и сползает по ней без сознания. Сверху на него валятся горшки.
      Рабыня сидит на полу, икает и таращит глаза.
      – Всё, – выдыхает Ганимед, – он больше тебя не тронет.
      – Люди... – шепчет она потрясённо и вдруг разражается пронзительным воем: – Карау-у-у-у-у-ул! Моего доброго хозяина уби-и-и-и-и-или!
      Ганимед начинает пятиться. Такого он не ожидал...
      – Что?
      – Что случилось?
      Вокруг стремительно собирается народ.
      – Убили?
      – И правда убили!
      – Он! Вот он! – визжит рабыня и тыкает пальцем в Ганимеда, – Он убил! О, мой бедный хозя-я-я-я-яин!
      Кажется, он вляпался в крупные неприятности! Надо уходить отсюда! Ганимед отступает, пытается вырваться из толпы, но куда там... Это с одним можно справиться, а когда вокруг десятки...
      – Держите его!
      – Ах, негодяй!
      – Стража!
      – Хозяин!
      – Лови!
      Вопит рабыня, шумят люди... Не протолкнуться... Его хватают со всех сторон, кто-то ставит подножку, он спотыкается и падает, сверху наваливаются массой...
      – Разойдись!
      И в горло ему упирается остриё копья.
      – Вставай, – велит стражник, – ты идёшь со мной.


      ***
      Маленький чиновник перебирает таблички.
      – Рабыня Дриаса показывает, что ты напал на её хозяина.
      Ганимед стоит перед ним. Три дня пребывания в душном глинобитном сарае, стены которого раскаляются на солнце, три дня без еды и фактически без воды... Его шатает.
      – Он избивал её...
      Надо держаться прямо. Вот только пить... Как же хочется пить...
      Неподалёку от них сидят несколько праздных зевак. Суд над бродягой – скудное развлечение, но других в Арисбе, кажется, нет.
      – Об этом она не говорит, да и какая разница, она же рабыня. Так... Дриас показывает, что ты нанёс ему побои и разбил две дюжины горшков.
      – Не знаю, я не считал.
      Чиновник скучно смотрит на него.
      – Твоё имя?
      Ганимед мрачно усмехается. Вот был бы переполох, назови он себя. Впрочем, ему это всё равно не поможет.
      – У меня нет имени.
      – Ты беглый раб?
      – Нет! Я... просто живу в лесу.
      – Оно и видно, – чиновник презрительно оглядывает изношенную одежду, в которой уже нельзя узнать когда-то роскошную тунику.
      – Слушайте, – говорит Ганимед, – ваш Дриас жив и здоров, а горшки...
      – Ты должен уплатить штраф в триста монет.
      – Сколько?!
      Чиновник начинает нудно читать ему статью.
      – У меня нет таких денег.
      У него же их вообще нет...
      – Тогда ты будешь продан в рабство для уплаты долга, – пожимает плечами чиновник. – Э-э-э-э, а ну назад! Стража!!!


      ***
      Он сопротивлялся, как мог. Только что он мог... В конце концов, всё равно скрутили.
      Теперь он стоит на пыльной площади, у грязной стены. Тело обнажено, хорошо, что хоть на бёдрах повязку оставили. Руки прикованы к кольцам, вмурованным в кладку – не опустить.
      Больно... В схватке его раны снова открылись – уже не сукровица, из них сочится кровь. Над ним вьются мухи. Жара... Едкий пот течёт по телу и разъедает раны солью.
      Солнце жжёт калёным железом, язык распух, мысли путаются. Наверное его заклеймят... Ганимеда сотрясает жестокий смех – какая ирония! Был ты игрушкой бога, а теперь станешь рабом у людей...
      – Поглядите, хозяин!
      Рядом стоит давешняя рабыня. Она показывает пальцем, визгливо причитает:
      – Поделом тебе, гад!
      И плюёт в него.
      – Точно, поделом, – гудит голос Дриаса, торговец выплывает откуда-то сбоку, и Ганимед с удовольствием видит, что на голове у него повязка. – Ишь, разбойник! Ну-ка Дила, подай мне тот камень...
      – Ну-ну, – лениво вмешивается стражник, – нечего портить товар. Ты его купи сперва, а потом делай что хочешь...
      Ганимед посылает Дриасу тяжёлый взгляд и обнажает зубы в злой улыбке. Ну, давай, купи! Ты тогда точно не заживёшься. Горшечник в испуге отпрыгивает.
      – Да ни за что! Он же бешеный, гляньте!
      Он ещё о чём-то спорит со стражником, но Ганимед уже не слушает. Сердце ходит в груди тяжёлым молотом, жажда сводит с ума. Солнце звенит-звенит-звенит... Не потерять бы сознание...
      Он не понимает. Рабыня. Почему – так? Он всегда считал, что преданный раб – это просто выдумка... Ведь её же бьют, а она всё равно...
      Хотя... Ганимед слабо усмехается. А твой собственный отец чем лучше-то? Для него ведь тоже боги всегда правы. Чтобы не сделали – правы! Они – хозяева. Жестокие хозяева, чью волю надо покорно исполнять, а не думать, не оспаривать, не бороться...
      Тоже – раб... А если ты не хочешь? Если не желаешь ни вытирать об кого-то ноги, ни чтобы попирали и унижали тебя? Тогда ты для всех опасный чужак. Ты – преступник... Гнать тебя... Заковать... Заклеймить...
      В тупой разливающейся боли появляются жгучие искры – кто-то кусает его раны. Ганимед разлепляет глаза и встряхивает головой, пытаясь согнать мух с руки. От этого движения всё вокруг застилает кровавой пеленой, и мир накреняется...
      – Что же вы делаете!
      В мутном мареве жары и полубеспамятства слышится девичий голосок.
      – Он ранен, за что вы его мучаете? Это же несправедливо! Тут все про эту Дилу знают, а он же нездешний, он просто хотел её защитить!
      – Слушай, жалельщица, чего ты разоряешься? Покупай себе этого раба! Триста монет, – веселится стражник.
      Девушка плачет. Таких больших денег у неё конечно же нет.
      – Можно я хоть воды ему дам? – просит она.
      – Это сколько хочешь. Мне же лучше будет, а то ещё помрёт тут ненароком...
      И через минуту у губ Ганимеда оказывается глиняная чашка.
      Вода прекрасна. Она вкуснее амброзии, слаще нектара. Он жадно пьёт, ловит губами сверкающие капли, боги, какое блаженство...
      Девушка подносит ему чашку снова и снова. Из глаз её катятся слёзы.
      – Бедный... Бедный...
      Добрая душа... Она обтирает его руку от крови и перевязывает платком, защищая от мух и солнца.
      – Ещё воды?
      Он опять пьёт, теперь уже медленней, растягивая, смакуя. И напоследок прикасается губами к её пальцам.
      – Спасибо...
      Она всхлипывает и убегает.
      А он остаётся на площади под палящим солнцем. Прикованный к стене раб на продажу...

8.1.      8.
      Зевс ждёт.
      Терпение никогда не было его сильной стороной, но сейчас деваться некуда – Гефест не может создавать вещи в мгновение ока. Впрочем, хорошо, что он вообще согласился – от просьбы Зевса бог-кузнец пришёл в ужас...
      Завтра всё будет готово, и он отправится к мальчику. Завтра всё решится. Зевс хмурится. На сердце тревожно, будто случилась какая-то беда.
      Как мальчик встретит его? Как посмотрит? После всего, что случилось...
      Мрачный и пустой берег, невыносимо жестокие слова, и Ганимед, лежащий у его ног. Он ведь тогда так и не взглянул на него. Скрёб по песку грязными пальцами, и туника была вся в крови...
      Ледяная дрожь идёт по телу. Ты избил его. Изнасиловал. Сломал руку. Изодрал его тело когтями...
      Как он вынес всё это?
      И сможет ли теперь простить?
      Если он вообще жив!
      Зевс замирает.
      Глупец... Почему ты не подумал об этом раньше?! Ну конечно, сам-то бог! Но ведь Ганимед – человек!
      И эти раны...
      Кровь... Хруст сломанной кости. Слепой, потерявший себя взгляд. Бесплодные попытки подняться...
      Он может быть мёртв.
      В глазах темнеет от ужаса.
      Лететь туда, узнать! А если... если...
      Страшно.
      – Гермес! – хрипит он...
      – Ну, чего тебе? – бог воров и торговцев появляется перед ним, будто соткавшись из воздуха.
      – Лети к нему, – задыхаясь просит Зевс, – узнай...
      – К Ганимеду твоему что ли? А что ты мне за это дашь? – лицо Зевса видимо становится страшным. – Ладно уж, потом рассчитаемся...
      И Гермес исчезает.
      Зевс остановившимся взглядом смотрит перед собой. Только бы мальчик был жив...
      Но времени-то сколько прошло!
      Он дрожит – за такой срок можно было сто раз умереть! Так, спокойно. Надо просто ждать....


      ***
      Уходят часы за часами, ползёт тень от гномона, он считает удары сердца и вслушивается в тишину.
      Почему так долго? Конечно, Троя неблизко, но Гермес летает быстро...
      А если случилось самое страшное, и он просто боится возвращаться с дурными новостями?
      Да нет же, этому наглецу только дай повод поглумиться... Увидеть раздавленного Зевса – редкостное развлечение, он бы не стал тянуть.
      А может быть всё не так страшно? Может Ганимед давно поправился и уехал куда-нибудь по делам, а Гермес его ищет?
      День переваливает за полдень...
      Ждать...
      И вдруг он слышит лёгкий шум.
      Атриум!
      – Ну?! – он врывается туда. Гермес сидит на краю фонтана и болтает ногой.
      – Знаешь, я так не играю. Ты меня совершенно загонял! Да не смотри ты так, жив твой ненаглядный!
      Гермес фыркает и лезет в воду.
      – С ним там вообще анекдот... Уф, хорошо...
      Жив. Жив... У него дрожат ноги, от облегчения кружится голова. Но... Что за анекдот? Значит, что-то плохое всё-таки случилось!
      Зевс направляется к фонтану и железной рукой вытаскивает оттуда Гермеса.
      – Говори.
      Тот хихикает.
      – Твоего Ганимеда прямо сейчас продают в рабство!
      Что?
      Куда продают?!
      – Причём он сам же и виноват. Представляешь, он, как оклемался чуть-чуть, из дома смылся... Боялся, что иначе ты Трою разрушишь, а ему, видишь ли, город жалко. Так что шлялся по лесам, а на днях его занесло в один городишко, и он тут же влез в драку из-за рабыни. Защищать её кинулся! – Гермес уже откровенно ржёт. – Ну, а побитый им хозяин, не будь дурак, подал жалобу. И всё. Заковали твоего Ганимеда, как миленького, в кандалы и выставили на продажу. Благородный человек – идиот по определению, – заключает Гермес.
      Его мальчик. Его золотой мальчик... Ну конечно же, «моё ремесло – защищать». Вот он и защищает. Прекрасный юный принц...
      – Проводи меня к нему!


      ***
      Гермес показывает ему площадь, и, затащив в переулок, маскирует под купца. А напоследок суёт в руки мешочек с золотом.
      – Обо всём мне надо заботиться! – ворчит он. – Вы, олимпийцы, к жизни неприспособленные, словно дети малые...
      – Спасибо, – бормочет Зевс. Он рвётся уйти – сверху успел разглядеть одинокую фигурку у стены. – Если хочешь, бери моего орла на весь день.
      Гермес сверкает глазами.
      – На неделю!
      – Да на сколько хочешь... – Зевс уже спешит к площади.
      – Влюблённые – тоже идиоты, – ухмыляется Гермес и растворяется в воздухе...

8.2.      ***
      Пытка бесконечна...
      Он не знает, сколько прошло часов. Время не уходит – сгорает... Сгорает вместе с кожей, вместе с сознанием... Рот пересох, вкус воды уже давно исчез из памяти. Остался один песок.
      Время от времени на него наползает чернота, но упрямство сильнее – он умудряется как-то держаться на ногах и не терять сознания.
      Платок давно пропитался кровью и заскоруз. Кожу жжёт, но не очень сильно – по счастью Ганимед уже почти не чувствует рук. Ноги гудят. Ему бы присесть, но цепи натянуты высоко. Ну как же, раба должно быть видно...
      Впрочем, никому он не нужен. Горожане спешат по своим делам, прячась в тени домов, и никому из них нет до него дела. Пару раз подходили любопытствующие покупатели, но воротили носы: цена высокая, а товар не особо хорош. Ганимед даже не обращал на них внимания – словно и не люди это были...
      Уставший стражник пристроился неподалёку в тенёчке, болтает с каким-то знакомым, жалуется, на собачью работу: должность скромная, платят мало, а теперь ещё торчи тут целый день, а если раба не купят – так ведь и завтра придётся...
      Завтра... Нет, ещё один день он не выдержит. Просто не сможет подняться утром. Или его оставят здесь на ночь? Кому же охота возиться и водить его туда-сюда...
      Целая ночь в таком положении?.. Неважно. Что будет – будет. Просить он всё равно не станет – во-первых, не хочет унижаться, а во-вторых, это бессмысленно.
      Сколько ещё до вечера? Несколько часов...
      – Хм. Интересно! – раздаётся вдруг рядом сочный баритон. Ганимед вздрагивает и открывает глаза – почему-то этот голос его пугает.
      Он стоит напротив – коренастый, чернявый, богато одетый бородач. Осматривает нагло, цепко, внимательно, и от его взгляда хочется закрыться.
      Ганимед выпрямляется, с трудом сжимает и разжимает пальцы, чтобы руки начали чувствовать. Тело непроизвольно напрягается – от незнакомца исходит острый запах опасности. И Ганимед вдруг ощущает себя загнанной дичью.
      Но это ничего... Он будет драться даже в таком положении.
      – Господин, – подобострастно лебезит стражник, – поглядите, это очень хороший раб! Он молод, силён...
      Домой хочешь, гад?! Ганимеда вдруг охватывает ненависть к этому ничтожеству.
      Бородач между тем отмахивается от тараторящего стражника, как от мухи.
      – Я сам посмотрю.
      Он надвигается, и вдруг бесцеремонно хватает за лицо и давит на челюсти, пытаясь открыть Ганимеду рот.
      С-с-с-скот! Ганимед дёргает головой, отбиваясь. Губы незнакомца разъезжаются в отвратительной усмешке.
      – Ишь, какой горячий... Ничего... Сойдёт...
      И принимается ощупывать его всего. Как лошадь. Деловито поверяет крепость мышц, осматривает суставы... Ганимед сжимается, рвётся в стороны, пытаясь избежать его рук. Бородач смеётся, его забавляет такое сопротивление.
      Унижение невыносимо. Он дрожит от ужаса и отвращения и мечтает только об одном – освободиться и дать отпор.
      – Хм... – бородач придвигается вплотную. Он него тяжело пахнет какими-то благовониями. – Ты ведь до этого не был рабом, не так ли?
      Ганимед прожигает его взглядом.
      – Судя по норову и подготовке, ты военный. М-м-м, красавец.
      Он уже не ощупывает – гладит его тело. Скользит пальцами вниз, сжимает член...
      Ах ты, мразь!
      Ганимеда охватывает такая ярость, что он забывает себя. Удар! Бородач вскрикивает и отшатывается, зажимая ладонью нос – между его пальцев сочится кровь.
      – Только посмей ещё меня тронуть, подонок! – бешено хрипит Ганимед. Лоб слегка побаливает, но это – приятная боль.
      А можно ещё повиснуть на цепях и ударить ногами. Жаль, что этот гад отошёл далеко...
      – Ещё хочешь? – рычит он.
      Вокруг начинают останавливаться прохожие. Лицо бородача искажается в страшной улыбке.
      – Я покупаю этого раба!
      – Мой господин, – стражник и рад, и перепуган. – Но как его сейчас расковывать-то? Он же бешеный, он вырвется!
      – Ты идиот? – цедит бородач. – Отсоедини кольца в стене, а цепи на руках оставь, и я его заберу!
      – Так ведь цепи того, они тоже денег стоят... С меня же спросят!
      – Я заплачу!
      Стражник явно боится, осторожно заходя сбоку.
      – Трус... – презрительно бросает ему Ганимед. – Работай давай, не трону!
      Удары молотка, ещё, ещё... и едва почувствовав свободу, Ганимед бросается вперёд. Его силы на исходе, одна рука не слушается, но цепи – это хорошее оружие...
      Его встречают ударом под дых. Он хрипит, но всё-таки достаёт бородача – тот кубарем летит в пыль и что-то орёт. Люди вокруг шумят... Подскакивают другие рабы, и через несколько секунд Ганимед оказывается распластан на земле. Его бьют и не дают подняться.
      Медленно подходит бородач. Он встаёт на одно колено, и прижимает к земле раненную руку, намеренно причиняя боль. Ганимед хрипит, едва не теряя сознание, его хватают за волосы, оттягивают назад голову... Глаза бородача горят бешенством.
      – Ты поплатишься за это... – он шипит ему прямо в лицо, брызгает слюной... – Как только доберёмся до дома, на твоей шкуре не останется живого места, а потом я надену на тебя колодки. Посмотрим, на сколько тебя хватит, петушок! Ты у меня станешь кротким, как овечка! И ещё будешь счастлив ублажать меня в постели! Куда ж ты денешься... Месяц без еды, и станешь шёлковым. А нет, так у меня всегда найдётся парочка-другая крепких рабов, которые тебя подержат!
      Нет... Нет, он лучше умрёт! Ужас заставляет собрать последние силы... Он не позволит больше себя насиловать! Ни за что! Ганимед рычит и пытается вырваться из цепких рук.
      – Брыкаешься? – зло смеётся бородач и приказывает рабам: – Свяжите его и бросьте в повозку!
      И тут раздаётся ещё один голос:
      – Оставьте его в покое.


      ***
      Ганимед замирает. Не может быть...
      Зевс смотрит на бородача. Глаза его черны и опасны.
      – Проходите, милейший, этот товар куплен, – заявляет тот и кивает рабам.
      – Нет. Он мой, – возражает Зевс.
      Ганимед закрывает глаза. Его тошнит. Значит, Зевс всё-таки вспомнил о своей игрушке...
      – Я уже купил его, не лезьте! – возмущается бородач.
      – Не имеет значения. Убирайся.
      – Да ты вообще кто такой?!
      Отвратительно. Эти двое сцепились над ним, словно гиены над куском мяса...
      – Возьмите деньги, – говорит Зевс, и к ногам стражника летит мешок с золотом, – я забираю этого человека.
      – Да ты совсем ополоумел! – срывается бородач. – Что за беззаконие? Это моя собственность!
      Зевс выпрямляется.
      Он будто вдруг становится выше, и лицо его искажает гнев. Вокруг него закручиваются тысячи маленьких вихрей...
      – Я велел тебе убираться! – гремит он, и мир раскалывает яркая вспышка.
      Бородача сметает волной огня, стена, к которой был прикован Ганимед, с грохотом разлетается вдребезги, Зевс стремительно оборачивается в сторону его рабов, но те уже улепётывают как зайцы... Молнии, летящие им вслед, взрывают землю, с воплями бегут прочь зеваки, по площади мечутся перепуганные люди...
      – Хватит! – кричит Ганимед. – Перестань!
      Его не слышат. Молнии продолжают крушить стены, поджигать крыши... Ганимед отчаянным усилием поднимается на ноги...
      И бросается на Зевса.
      – Что ты творишь, сволочь! – кричит он, колотит по нему и хватает за руки. – Ты взбесился?! Там же люди!
      Зевс вздрагивает и отступает. В небе оглушительно грохочет гром.
      На них обрушивается ливень. Он прибивает к земле пламя пожаров, омывает мир прохладой, успокаивает боль в теле. Как хорошо... Ганимед хватает ртом воду, дышит, у него кружится голова и наваливается оглушительная слабость.
      Он оглядывается. Разгромленная площадь пуста. На ней повсюду зияют ямы, и валяются выброшенные камни, но тел, кажется, нет.
      Ганимеда шатает, цепи на руках кажутся неподъёмной тяжестью. Надо уходить... Он делает шаг, другой и, потеряв сознание, падает в грязь.

9.1.      9.
      Перед глазами качается зелёная ветка. Мягко светит закатное солнце.
      Ганимед приподнимает голову, оглядываясь.
      Он лежит обнажённый на широком тёмном плаще на опушке леса.
      Боли нет, тело блаженно молчит. На его раны наложена какая-то зелёная кашица, воспалённая рука начала заживать, и стёртые цепями запястья затягиваются молодой кожей.
      – Очнулся? Ну-ка...
      Зевс появляется откуда-то сбоку, заботливо помогает приподняться и подносит к губам чашу с одуряюще пахнущим травяным настоем.
      – Давай, – ласково говорит он, – потихоньку.
      Ганимед пьёт и чувствует, как к нему возвращаются силы. Зевс улыбается и мягко убирает ему волосы со лба.
      – Хорошо, что в этом лесу нашлись нужные травы. Ну что ты удивляешься? Я умею. Я в юности столько помотался по белу свету... От отца скрывался, чтобы он не сожрал меня как остальных своих детей. Ты пей, пей, не останавливайся. Вот я и выучил это всё – травы, минералы... Пригодилось, кстати. Я потом зелье сварил и подсунул ему, чтобы он изверг из себя моих братьев и сестёр... Вот так, умница.
      Он забирает пустую чашу и вкладывает в руки Ганимеда свежевыпеченную лепёшку.
      – Ешь.
      Хлеб...
      Как давно он не ел хлеба.
      Ну ещё бы, когда на тебя гневается великий Зевс, то от весёлой жизни не только про хлеб забудешь. Но теперь – пожалуйста, и лечение, и еда, всё что хочешь... Хозяин в добром расположении духа, и решил подлатать старую игрушку. А то вдруг ещё развалится во время новых игр.
      Лепёшка не лезет в горло.
      Он ненавидит себя.
      За то, что глупое тело льнёт к знакомому теплу, жаждет обнять, прижаться, утонуть в запахе... За то, что тоненький голосок внутри уговаривает плюнуть, забыть прошлое и наслаждаться...
      Враньём.
      Потому что не надо обольщаться, мальчик – если вдруг Зевсу что-то не понравится, он опять тебя будет бить и насиловать. Или молнией приложит – это ведь тоже весело.
      Там, по площади метались люди. Беззащитные, испуганные. Сколько их погибло? И особенно сжимается сердце, когда думаешь о той девушке с водой. Вдруг она тоже там была? Или на улице, или в одном из домов...
      А чем ты лучше тех людей? Ничем...
      Ганимед медленно садится и обтирает с тела лечебную мазь.
      – Ты что делаешь?
      Он смотрит Зевсу в глаза.
      – Ухожу.
      – Постой... – тот выглядит испуганно. – Прости меня! Я знаю, я причинил тебе боль...
      – Так же, как и тем людям в городе.
      Одежды нет. А впрочем – вот... Ганимед подбирает тряпку, которая осталась от его туники.
      – Людям? – недоумевает Зевс. – Каким? Этому сброду? Ганимед, ты с ума сошёл? Они же измывались над тобой, обращались как с вещью!
      Ганимед горько смеётся:
      – Прямо как ты, да?
      Зевс замирает, у него опускаются плечи.
      – Нет... Пожалуйста, это была ошибка!
      – Как ты тогда меня назвал? – безжалостно продолжает Ганимед: – Игрушка? Развлечение?
      – Прости меня...
      – Простить... – криво улыбается он. – Слушай Зевс, а тебе никогда не приходило в голову, что эти люди, которых ты так презираешь, таковы, потому что ты сам их такими сделал? Они берут с тебя пример и тоже смотрят на других как на игрушки. Как на вещи! И ломают их, не задумываясь.
      – Я не хотел... Ганимед, выслушай!
      – Но знаешь Зевс, не все такие, как ты. Там была девушка... Она дала мне воды и защищать пыталась. Просто так, не прося ничего взамен! И я не знаю, жива ли она теперь!
      – Ганимед, – молит Зевс, – для меня ты тоже никогда не был вещью! Это Гера тебя так назвала, а я просто повторил... Я просто говорил с ней на её языке! Я знаю, это жалкое оправдание. А потом... Когда ты сказал, что уходишь, я обезумел от горя. Я не понимал, что творю! Просто я люблю тебя! А сегодня... Ганимед, эти люди причинили тебе боль, они мучили тебя, а дороже тебя у меня никого нет. Я же не знал про эту девушку! Пойми, когда покушаются на самое дорогое, трудно вести себя спокойно и рассудительно! Я ненавидел их всех в тот момент!
      – Понятно, – сухо говорит Ганимед и оборачивает свою жалкую повязку вокруг бёдер. – Тебе бы, Зевс, поэмы писать, хорошо получится... Прощай.
      – Не уходи!
      Зевс хватает его за плечо.
      Ганимед отшвыривает его руку и яростно оборачивается.
      – Так останови меня силой! Давай! Чего ты цацкаешься?! Ведь чего проще – вывернуть руки, сбить с ног... Раньше у тебя хорошо получалось! Зачем этот спектакль? Чего ты хочешь? Спать со мной? Так не стесняйся! Я же всё равно не смогу с тобой справиться, ты бог! И нечего играть в сердечность и доброту! Просто бери что пожелаешь! Ручной зверёк тебе нужен? Так посади меня на цепь! Только не разыгрывай влюблённого!
      Какое у него белое лицо... Или это просто так кажется?
      – Я ничего у тебя не возьму... – хрипло шепчет Зевс, отшатнувшись. – Нет, никогда... Ганимед, ты свободен, иди куда хочешь. Только пожалуйста, прости меня, я не хотел причинять тебе боль, пожа...
      Зевс осекается.
      Он говорит в пустоту.
      Ганимеда рядом уже нет.


      ***
      Зевс долго смотрит куда-то в пространство.
      Вот и всё...
      Ты изранил его, измучил, ожесточил. Наверное, он прав, люди могут научиться у тебя только плохому.
      Какой печальный итог.
      Значит...
      Он тяжело поднимается на ноги.
      Сначала нужно отдать долги.
      Он входит в город на закате. Представляется лекарем, быстро выясняет, в каких семьях есть раненые. Обходит их, помогает, отказывается от денег, выслушивает благословения... Ему рассказывают о происшествии, спорят и гадают о рабе и купце... Заодно Зевс выясняет, что погибло трое – тот бородатый покупатель и два его раба, и что водой осуждённого поила Аглая – дочка плотника.
      Он навещает её дом и через несколько минут выходит провожаемый благоговейным восторгом всего семейства и её изумлёнными глазами.
      И почему-то на его губах так и остаётся улыбка, когда он возвращается на Олимп, когда прощается с братьями и требует с них клятву, что они не причинят Ганимеду вреда, когда забирает у Гефеста свёрток и желает сыну всего самого лучшего.
      Он стоит на крутом откосе и в последний раз окидывает взглядом место, так долго бывшее ему домом. В небе сияет чистый рассвет, воздух свеж, мир умыт и прекрасен. Зевс щурится на солнце и искренне радуется наступающему дню.

9.2.      ***
      На душе муторно.
      Ганимед всерьёз начинает сомневаться в том, что поступил правильно.
      Уже утро... Всю ночь он то задрёмывал, то просыпался от кошмаров. Всё было неправильно, всё не так!
      А теперь он сидит, скорчившись, и по его голому плечу скользит первый лучик солнца.
      Не слишком ли строго ты его судил?
      Перед глазами стоит бледное лицо и умоляющий взгляд.
      Вдруг ты ошибся? И ты для него – не игрушка...
      Но ведь он обошёлся с тобой очень жестоко.
      Да. А ты с ним?
      Он тебя не пожалел, но ведь и ты его вчера – тоже. Ты презрительно отмёл все его мольбы, а может быть это была правда.
      Милосердие к просящему. Кто знает, возможно, это и есть – самая главная мудрость жизни. Осуждать легко, ты простить попробуй...
      А ты наорал на него, сбежал. Конечно, твоё тело помнит боль, а душа – предательство...
      Так трудно... Ты с самого детства сидел у трона отца и смотрел, как он судит людей, ты знаешь, как легко тут можно ошибиться. Но тебе всегда казалось, что уж ты-то сумеешь разобраться – кто прав, а кто виноват.
      Ну вот. Разбирайся.
      Ох, Зевс, Зевс... Пришёл, разбередил все раны... И вместо рассуждений и взвешиваний крутятся в голове какие-то бесконечные мелочи: непослушная прядка, в которой горят золотые искры, крохотная родинка на плече и внезапно шершавые подушечки пальцев, будто мозоли он набил, срывая свои травы...
      Травы... Ну чтобы вот не бегать сейчас, не идти куда глаза глядят, неизвестно зачем, а бродить по лесу вместе с ним! Слушать его рассказы о растениях, учиться... Ведь как ты вчера жалел, что не можешь пойти в Арисбу – и рад бы, да ведь схватят, снова закуют, а с другой стороны, чем ты можешь им помочь-то? Обломки стен и без тебя уберут, а вот если бы ты мог лечить...
      Зевс умеет.
      Но ведь город – его рук дело. И он избил тебя. Изнасиловал. Свою игрушку... Он топтал и...
      Больно.
      Но ведь он объяснил – почему! Это же важно – по какой причине совершается тот или иной поступок. Вот в Арисбе, когда тебя судили, никто ведь не учёл, что ты защищал человека. И вышел ты – злодеем. А разве это было правильно? Но сам ты тоже почему-то не хочешь прислушаться к мотивам Зевса...
      А ведь суд должен быть равным для всех!
      Но что если его слова – враньё? Если это действительно – сказочка? Если он просто придумал всё это, чтобы разжалобить тебя? А на самом деле люди для него – мусор, который можно безжалостно смести, если помешает? Если причина его поступков – не отчаяние и ярость, как он сказал, а спесивое высокомерие зажравшегося бога?
      Думать об этом – тошно. Считать его негодяем – больно. Потому что пришёл, помог, растравил душу так, что хоть в петлю лезь. Потому что твердишь себе, что он – плохой, а почему же тогда он тебя отпустил? Мог бы и...
      Почему, почему... Мало ли, какой каприз может взбрести в голову всемогущего? Может ему так – интересней?
      Найти бы его! Схватить за грудки, потрясти: «Правду скажи!» Ничего не хочется так сильно, как чтобы он оправдался...
      Шаги.
      Он поднимает голову...
      Зевс.
      Величественный и грозный бог идёт к нему по траве. И Ганимед замирает, не в силах пошевелиться.
      Любуясь им.
      Разрываясь между надеждой и сомнениями.
      Зевс останавливается совсем близко.
      – Приветствую тебя, принц.
      Принц. Надо же... Смешно. Такие церемонии, когда вокруг дикий лес, а твой визави стоит босой и почти голый. Но Ганимед вежливо приветствует его в ответ. И спрашивает, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе не звучала надежда:
      – Ты ведь не оставишь меня в покое, да?
      Зевс опускает ресницы и едва заметно вздыхает.
      – Прости. Это только сегодня, потом я тебя уже не побеспокою.
      Сердце стремительно падает в пятки. Значит – всё?
      Нет!
      Но это – его выбор. Он же не обязан...
      Держись. Держись...
      – Хорошо, – глухо говорит Ганимед. – Что ты хочешь от меня, громовержец?
      – Возьми.
      Зевс вкладывает ему в ладони свёрток.
      Там что-то длинное и прямое. Ганимед разворачивает ткань...
      Это меч.
      Какой красивый!
      Изящные чистые линии, зеркальный блеск клинка... Он медленно вытягивает его из ножен, любуясь сиянием полированной бронзы.
      Царский подарок.
      Но зачем?
      Он поднимает вопросительный взгляд на Зевса, и тот спокойно поясняет:
      – Это меч, которым можно убить бога.
      А потом без дальнейших разговоров опускается перед ним на колени.

9.3.      ***
      Что?
      Нет!
      Ганимед пятится.
      – Это ведь ложь, да? – спрашивает он почти с мольбою. – Ты же соврал мне?
      Губы Зевса кривятся в какой-то больной улыбке.
      – Я понимаю, после всего что было, ты не веришь ни одному моему слову. Но ты можешь проверить, – говорит он.
      Проверить?
      И Ганимед словно во сне чуть касается остриём меча обнажённого предплечья Зевса.
      Кожа послушно расступается, будто цветок, ранка сочится алыми каплями. Они бегут вниз, срываются, падают в траву...
      Надо перевязать!
      Но Ганимед замирает, поражённый очевидной мыслью.
      Какая там перевязка...
      Зевс пришёл сюда, чтобы умереть.
      – Почему? – спрашивает он. Губы не слушаются...
      – Я совершил преступление, – просто отвечает Зевс. – Я должен за это ответить.
      Он стоит на коленях, даже сейчас гордый и благородный, эта жуткая поза не унижает его. Ведь он пришёл сам...
      – Мне жаль, что я причинил тебе боль, – тихо говорит Зевс, – и я надеюсь, что может быть, когда-нибудь ты сумеешь меня простить. Я сожалею, что в ярости своей навредил вчера людям. Но я не прошу прощения за то, что расправился с негодяем, который хотел тебя купить. За то, что он сделал и собирался сделать с тобой, он заслужил смерть.
      И помолчав, Зевс добавляет:
      – Но раз заслужил он – то заслужил и я. Я ведь ничем не лучше него...
      Ганимед задыхается. Да, всё так, Зевс прав. Но, но...
      Ну и что теперь, убить его? А жить после этого как? Нет уж, тогда лучше тоже лечь рядом в эту же траву...
      Зевс смотрит ему в глаза.
      – Я дожил до удивительного времени, – задумчиво говорит он, и на его губах расцветает тёплая улыбка, – люди становятся равными богам. И ты – первый из таких. Или один из первых. Ты ведь даже не представляешь, Ганимед, как сильно отличаешься от остальных. Все, кого я знал раньше, умели быть только рабами, даже если носили царские короны. А ты свободен, ты никогда не будешь ни пресмыкаться, ни попирать, и уже хотя бы поэтому ты имеешь право судить богов, и я первым склоню голову перед твоим решением и с радостью приму свою судьбу. Пусть это наступающее будущее сметёт меня первым.
      Что он такое говорит?!
      – Как... с радостью?
      – Мальчик, когда таких как ты станет много, боги исчезнут. Мы будем не нужны вам, вы перестанете в нас верить, уйдёте вперёд, а мы останемся в прошлом, и наша сила рассеется. Но сколько ещё этого ждать? Века? Может быть тысячелетия? Жить все эти годы без тебя выше моих сил. Ты не хочешь быть со мной, и ты прав – я тебя недостоин. Но Ганимед... Прости, я знаю, ты не хочешь этого слышать, но мне без тебя – никак. Так пусть я паду первым, не дожидаясь нашего срока. Тем более, что я это заслужил.
      Ганимеда шатает. Слушать это – невыносимо. Заслужил он... А кто не совершает ошибок? Суд он признаёт. Тоже мне, нашёл непогрешимого судью...
      Он мотает головой. Я не убью тебя, нет...
      – Не бойся, – убеждает его Зевс, – это не месть, а правосудие. Из твоих рук я приму смерть с радостью. Я не жалею о жизни, только о своей вине перед тобою. И ещё, пожалуйста, Ганимед, выполни одну мою просьбу. Не броди больше по лесам, возвращайся в свой город. Займи полагающееся тебе место – ты сможешь защищать людей и учить их, у тебя это выйдет гораздо лучше, чем у меня. Я знаю, ты ушёл из Трои, чтобы уберечь её от моего гнева. Мальчик... Прости меня... Я клянусь тебе – пока у вас будут такие принцы, как ты, великая Троя будет стоять нерушимо.
      Он смотрит на Ганимеда с бесконечной любовью.
      А потом чуть откидывает голову.
      – Давай, малыш. Я готов.
      Меч с тихим шорохом падает на траву. Пальцы ослабели...
      Ганимед делает шаг вперёд и опускается рядом с Зевсом на колени.
      – Прости меня... – шепчет он и утыкается носом в его плечо.
      Тот неверяще вздыхает.
      – И врёшь ты всё, вот, – говорит Ганимед быстро. – Как это не нужны боги? Ты мне очень нужен, очень, понимаешь?
      – Как бог? – Зевс робко касается его плеч, осторожно, будто боясь обжечься...
      – Как ты!
      – Просто как я?
      – Да...
      И я в тебя – верю. Ты всё сможешь, ты сумеешь. Пожалуйста, не уходи! Люби, учи, защищай... Меня, других. А если ты не справишься или заблудишься...
      – Ты поможешь мне?
      Зевс что, читает его мысли? Ганимед смеётся, и кусает губы, – вот только слёз ему сейчас недоставало...
      – Да. Я тебя даже к любовницам твоим тебя отпущу, ведь человечеству нужны герои.
      И ты – нужен! Нужен! Может быть людям когда-нибудь и перестанешь, а мне – всегда!
      Касаться страшно. Они совершенно отвыкли... Но руки вспоминают забытые движения, и губы находят губы. Задыхаясь, всхлипывая, так остро, так пронзительно...
      – Иди сюда...
      – Но, Ганимед, почему? Я же виноват, – целует горло, плечи, грудь...
      – Ты раскаялся. И всё, и хватит, и никаких больше смертей!
      – Малыш, но рано или поздно я всё равно...
      – Вместе. Или я раньше. Я же смертный.
      – Ни за что.
      Как хорошо, что на нём нет одежды. Губы Зевса обнимают его плоть, и он кричит. Больше никогда, никогда! Без тебя? Нет...
      Хочется почувствовать его руки везде. Хочется самому обласкать каждую чёрточку, каждый кусочек кожи. Ганимед тянет с него этот дурацкий хитон и стонет от восторга – какой же он красивый!
      Зевс навис над ним, смотрит на его шрамы.
      – Это всё ничего... – быстро шепчет Ганимед. – Это не страшно, оно уже прошло...
      – Я их сотру! – рычит Зевс, и целует так страстно, будто и в самом деле хочет разгладить эти следы губами...
      Они сплетаются воедино – не разорвать. И это такое счастье, что не страшно уже вообще ничего. Ты – есть, и значит, что бы ни случилось, – будет и свет, и солнце. Пусть рухнут хоть все миры! И здесь, и сейчас, и потом, и сколько угодно в будущем! А устанем, и кончатся силы – что ж, закат тоже прекрасен...


      ***
      ...Зевс тихонько улыбается чему-то, а Ганимед мурлычет, не в силах перестать целовать всё, до чего может дотянуться.
      По поляне тянутся длинные тени. Вечереет.
      – Иди ко мне, замёрзнешь.
      Укутаться вдвоём в один плащ – так тепло и хорошо. Он дома.
      – Будешь спать?
      – Тебе тоже надо.
      – Кстати, та девушка жива. Я вчера там был, помог немного... Эй, ты чего?
      – Я тебя люблю.
      Они надолго затихают. В лесу сгущаются сумерки.
      – Слушай, – говорит Зевс сонно, – я спросить хочу. У вашего народа какие обычаи? Принято у вас дарить свадебные подарки?

10.1.      10.
      Рука, сжимающая тряпочку с воском, снова и снова оглаживает бока старого лука. Тусклое дерево давно уже перестало жалобно поскрипывать, помолодело и залоснилось.
      Этот лук ещё проживёт долгую и славную жизнь...
      Талей внимательно оглядывает свою работу и принимается заполировывать поверхность.
      Каждый вечер теперь он проводит именно так – перебирает и приводит в порядок оружие: чинит луки, укрепляет крепежи щитов, проверяет рукоятки дротиков... Ему не мешают – спокойный и сумрачный парень давно уже пользуется заслуженным уважением товарищей, а принц Ил постоянно ставит его в пример.
      Он действительно стал замечательным бойцом – предсказание Ганимеда сбылось, вот только мысль эта его совсем не радует. Впрочем, к боли в сердце Талей уже давно привык.
      К счастью думать о себе ему особо некогда – после ухода Ганимеда его брат предложил ему место в своём отряде, и теперь каждый день Талей проводит в изнурительных тренировках, дозорах, рейдах, а едва выпадает свободная минута – перебирает хранящийся во дворце арсенал.
      Жизнь идёт своим чередом, будто ничего и не случилось. Порой Талею трудно сдерживаться, чтобы не начать обвинять окружающих в подлом предательстве – как они могут спокойно жить, зная, что кто-то пожертвовал для них своей жизнью! А порой он думает, что Ганимед именно этого и хотел.
      Вот только спокойствию этому Талей больше не верит. Он не может понять, с чего Ганимед решил, будто его уход отвратит гнев Зевса от Трои, – ведь если тот уже один раз подло напал, то что ему помешает сделать это снова? Впрочем, каждый судит по себе, а его золотой принц – человек благородный...
      А вот почему не беспокоятся остальные, Талей и вовсе не понимает.
      По долгу службы ему порой приходится присутствовать в храмах во время жертвоприношений. Он смотрит на дым, возносящийся над бронзовой чашей, и думает – зачем? Вряд ли богам это нужно, орёл вон был не эфемерным духом, а вполне себе реальной тварью, – такому не дымочек, такому живую кровь подавай! И ведь если он захочет – то возьмёт... И Талей непроизвольно сжимает кулаки и прикидывает, что ещё можно сделать для улучшения обороны.
      А остальные совершенно беспечны! Думают, сожгли в храме оленя – и всё в порядке?
      Да с какой стати?
      Почему они так себя ведут? Это неправильно – ведь если в мире есть существа намного сильней людей, которые могут напасть в любой момент, то не в покорности своей их надо заверять, а вооружаться! Бараны вон тоже покорны, а много им это помогает?
      Своими мыслями Талей ни с кем не делится – вряд ли его поймут, люди так привыкли почитать богов... Да и кому это интересно? Своему принцу он бы ещё сказал, а кроме него – некому. Поэтому Талей молчит.
      Вот только тренируется до седьмого пота и без устали перебирает старое оружие. Правда Ганимед говорил, что против бога оно бесполезно, но кто знает? Другого всё равно нет, значит, будем воевать тем, что имеется. Его золотой принц хотел, чтобы Троя была в порядке, и пусть троянцев это не беспокоит – что ж... На то и существуют солдаты, чтобы позаботиться об этом за них.
      Он придирчиво оглядывает свою работу. Неплохо... И тянется за тетивой.
      Раздаётся стук в дверь.
      – Талей! – на пороге стоит дворцовый стражник. – Заканчивай давай, тебя принц Ил зовёт. Ступай к западному портику – он там.
      – Ладно...
      Талей аккуратно убирает воск и гасит светильник.

10.2.      ***
      Вечерний дворец пустынен – закончив дневные дела, все разошлись отдыхать. Только в большом зале ещё слышен слабый шум – там кто-то доедает свой поздний ужин, в пустых коридорах горят факелы, в проёмы между колоннами заглядывает ночь...
      Посреди западного портика стоят двое – принц Ил и какой-то человек, закутанный в длинный тёмный плащ. И хотя он стоит спиной, Талей вдруг замирает: эта фигура...
      Он срывается на бег. Ноги несут его вперёд, сердце колотится и ликует – неужели? неужели? неужели?
      Человек оборачивается...
      Он.
      Принц Ганимед смотрит на Талея с лёгкой улыбкой.
      – Ну, вот и твой боец, – тепло говорит Ил. – Что ж, братишка, давай прощаться... Будь счастлив, да?
      Они обмениваются улыбками и крепко обнимаются. А потом Ил, кивнув Талею, уходит.
      А Талей стоит совершенно растерянный и не знает, что ему делать. И внезапно неудобными и неловкими становятся руки и ноги... И только и бьётся в голове: прощаться? Прощаться?
      Неужели навсегда? А другой частью себя он радуется – живой... Как он изводился, думая, не умирает ли его принц сейчас где-нибудь в канаве. А в последние дни и вовсе было тяжело – сердце чуяло беду.
      Ошибся он или нет, кто знает? Ганимед улыбается, но в глазах его печаль... Талей выпрямляется и отдаёт ему воинский салют.
      Его принц тихо смеётся и повторяет жест.
      – Я рад тебя видеть, Талей.
      – Как вы? – вырывается у него, и Талей мучительно краснеет. Вот ведь, не сдержался... А не дело так солдату разговаривать со своим командиром, даже если он умирает от беспокойства за него...
      Но Ганимед не сердится.
      – У меня всё в порядке.
      Талей смотрит на него немного сердито. Он же видит, что это не так, по глазам видит!
      Ганимед вздыхает.
      – Что было – то прошло, Талей, – отвечает он на невысказанное. – Сейчас со мной всё хорошо.
      А с другой стороны наверное и правда... Его принц выглядит здоровым, он хорошо одет, и меч вон у него на поясе. Он не взял тогда меч, сказал, что в лесу он без пользы...
      Талей кивает на клинок.
      – Красивый.
      У меча богатый, резной эфес с драгоценным навершием – это оружие не для простого солдата, такое самому царю впору.
      – В самом деле, – рассеяно соглашается Ганимед, – Гефест – отличный мастер.
      – Гефест?!
      – Ну, это всё-таки меч, которым можно убить бога, так что он постарался...
      Талей подбирается.
      – Убить бога?
      Ганимед смущённо улыбается.
      – Неважно, не бери в...
      – Вот бы мне такой!
      Взгляд принца становится пристальным.
      – Интересно... – задумчиво говорит он. – А зачем он тебе?
      – То есть как «зачем»? – вскидывается Талей. – Чтобы защищаться! Чтобы никакие боги не смели лезть и нападать! Кто ж их знает, что им завтра в голову придёт? И нужно суметь дать им отпор, если что!
      Ганимед улыбается ему искренне и открыто, и в его глазах искры веселья мешаются с восхищением...
      – Первый? – спрашивает он будто сам у себя. – Ну, раз так...
      И решительно отстёгивает от пояса меч.
      – Возьми!
      Талей робеет.
      – Мне?
      Но руки уже тянутся к драгоценному оружию.
      – Я всё равно не смогу им воспользоваться, – говорит Ганимед, – а тебе оно будет в самый раз.
      Не сможет? Почему? И у Талея снова начинает ныть сердце. Что происходит с его принцем? Почему он стоит в этом портике словно гость?
      – Вы останетесь в Трое? – спрашивает он и слышит ожидаемое:
      – Нет.
      – Навсегда?..
      – Да.
      Талей опускает голову и сжимает в руках ножны. Спрашивать, возьмёт ли его Ганимед с собой, нет смысла.
      Надо прощаться...
      В этот момент в проёме двери, ведущей во дворец, мелькает свет, и на пороге появляется высокий мужчина.
      Ганимед оборачивается.
      – Ты всё?
      – Да, твой отец остался доволен.
      От появившегося незнакомца буквально веет силой и...
      Волосы становятся на голове Талея дыбом.
      Проклятье!
      Это же Зевс!
      Ах ты, тварь!
      Руки действуют быстрее мыслей – с глухим рыком он обнажает клинок. Звенят отброшенные на камни ножны...
      – Нет! – кричит Ганимед.
      Зевс смотрит на него расширившимися глазами и даже не пытается защищаться.
      Талей замахивается....
      Но на пути меча встаёт его принц.
      – Не надо, Талей!
      И добавляет:
      – Пощади...
      Он прижимается спиной к Зевсу, закрывает его. Тот морщится:
      – Уйди.
      – Нет! Талей, пожалуйста... Я прошу за него!
      Талей мигает.
      Что?
      Почему?!
      Они смотрят на него, не пытаясь отразить удар, просто смотрят...
      Почему – так? Зачем Ганимед?
      Да ведь он же его любит.
      О, боги...
      Они – вместе!
      Но это же нечестно! Это гад так с ним обошёлся, а он всё равно с ним!
      Больно... Как больно!
      В глазах Ганимеда понимание.
      – Тут ничего не поделаешь, Талей, – тихо говорит он, – так уж случилось.
      Талей жмурится и стискивает зубы. Понять, принять – невыносимо...
      Но ведь это – Ганимед...
      Так вот почему он не сможет воспользоваться мечом, приходит осознание. Когда любишь, руку разве поднимешь... И значит, он останется рядом с этим мерзавцем совершенно беззащитный.
      Но он же просит!
      – Ладно... – глухо говорит Талей и с ненавистью смотрит на Зевса. – Но попомни, гад, если ты его ещё раз обидишь... Если ты хоть пальцем... Я узнаю! Я почувствую! И тогда я за тобой приду. Ты меня понял?!
      Зевс серьёзно смотрит на него.
      – Договорились. Ты придёшь.
      И Талей отступает. Глядит в пол, тяжело дышит...
      Ганимед кладёт руку ему на плечо.
      – Спасибо.
      Они смотрят друг другу в глаза.
      – Прощайте, мой принц.
      Голос дрожит. Ну что ж за напасть такая!..
      Зевс уже застёгивает на плече фибулу.
      – Прощай, Талей, – тихо говорит он.
      Вот и всё.
      Они кивают ему и уходят прочь, и тёмные их плащи растворяются в густых сумерках.
      Никого...
      Только тёплый ветер колышет кроны деревьев.
      Талей сжимает пальцы на эфесе меча и смотрит в ночное небо.
      Там, в бархатной черноте ночи, горит созвездие Водолея.

Не читала античность на этой ФБ, но иллюстрации вызвали любопытство. читать дальшеПоэтому заходила в этот пост несколько раз, но так и не решилась начать из-за предупреждений. Нон-кон? Не то, что я люблю, но в драме могу почитать... Если это подается как кинк, то тут точно мимо. Здесь же жанр «женский роман в мягкой обложке»... То есть все-таки кинк или нет? Или.. здесь случайно не подается нон-кон как прелюдия к великой любви? Все собиралась спросить, но как-то не решалась. Но теперь поняла, что тянуть больше не стоит. Вот, спрашиваю. Мне любопытно, да, тем более, другие работы мне понравились, но боюсь обсквикаться, если вдруг...

eve_nill, я ненавижу насилие. Ненавижу даже принуждение. В любой форме.
Какие уж там кинки... Для меня насильник - считай, не человек.
И нет, это не прелюдия к любви. Это отвратительный эпизод, который пришлось писать, потому как логика повествования и характеры.

Надеюсь я ответила достаточно однозначно.

Да, собственно, посмотрите любые мои фики. Там, где есть насилие - оно отвратительно. Я и стараюсь вызвать отвращение к нему...

julia-sp, да, спасибо за ответ. читать дальшеНадеюсь, не обидела вопросом.

eve_nill, помните как там в "Собаке на сене"? "Любовью оскорбить нельзя"
Почему же я должна обидеться? Не на что...

Я и стараюсь вызвать отвращение к нему...
А чем тогда объяснить их примирение в конце фика? Да еще с подобным лейтмотивом:
А кто не совершает ошибок?

Мало того, Ганимед еще и прощения у насильника просит... Я так понимаю, за свою злость и за то, что не сразу простил... Тот ведь раскаялся! Ну-ну...

Еще меня удивило, что насилие оправдывают непониманием ситуации. То есть если бы Ганимед действительно решил уйти по мотивам, которые Зевс ему сначала приписал, то насиловать можно было бы. То есть я верю, что как персонаж Зевс мог так решить, но тут это позиция не только Зевса и не только Ганимеда, но, увы, и автора.

Кроме того, вот это стояние на коленях и протянутый меч с присказкой "убей меня" — чистой воды манипуляция. То, Зевс мучается и переживает, не делает ситуацию лучше: манипуляция остается манипуляцией независимо от мотива.

У текста много достоинств, в процессе мне он нравился, и я уже готовилась петь дифирамбы и рассыпать сердца, но концовка меня просто убила. Сама сцена насилия, конечно же, оказалась неприятной, но это нормально, я знала, что так будет.
А вот ХЭ, основанный на оправдании этого насилия, очень даже меня расстроил и сквикнул. Чего-чего, а подобного поворота я не ожидала после нашего разговора здесь, в комментариях.

eve_nill, до определённой степени ты права. И с виду всё так и есть.
Но опять же, кто не совершает ошибок? Не бывает безгрешных людей. Вероятность существования такого человека - 0%
Я ненавижу насилие, это так.
Но Зевс...
Знаешь, в психологии есть понятие шока, аффекта, когда человек действует за рамками свой личности. Мы же - чистая химия. Зашкалил гормон стресса - и сорвало крышу. Люди в такой состоянии чёрт-те что творят.
Господи, да у меня мама, милейшая и добрейшая женщина, однажды чуть не убила человека. Не убила только потому что повезло, а так... Себя не помнила. То есть потом он помнила, что делала, но когда действовала, ни фига не соображала.
А ведь это - тоже насилие. Да, не сексуальное, но оттого не легче.
Так что я прекрасно понимаю, что на человека может найти. И есть больша-а-а-ая разница - сознательно человек сделал то, что сделал, потому как считает, что право имеет. Или он был в шоке и не владел собой.
С Зевсом ведь было именно так - я не зря делала подводку, упоминая его ярость, от которой он сам приходил в ужас. Только сделать что-то с этим сложно, ибо человек - это химия.
Я позволила Ганимеду простить Зевса именно потому что он и сам мучился от того, что сделал, оттого что сам себя осуждал, оттого, что старался исправится.
Ситуация с мечом действительно до определённой степени манипуляция, но он ведь честно собирался умереть после Арисбы-то. И с братьями попрощался.
А если человек всё осознал и готов заплатить самую высокую цену за своё преступление, то почему бы не дать ему ещё шанс? Почему бы не попытаться помочь ему справиться с гневом, чтобы он больше никогда не повторял прежних ошибок?
Вот знаешь, как работают с людьми вернувшимися с войны?
Война - тоже насилие, да ещё какое... Человек убивает, калечит. У него всё меняется внутри от этого. А потом он возвращается в мирную жизнь, и начинается: насилие в семье, припадки гнева, сексуальное насилие, избиения. Это обыденная реальность. С такими людьми (а таких после войны очень много) работают психологи, помогая справиться со стрессом, научиться жить без гнева и без насилия. И - получается.
Так что единичный случай, тем более, если человек всё понимает и сам мучается - это не повод его приговаривать. Это повод ему помогать и вытаскивать.
Поэтому я и вложила в уста Ганимеда слова
А если ты не справишься или заблудишься...
– Ты поможешь мне?

Ну, не могу я приговорить Зевса. Нечестно это. В конце концов, кому ему ещё и помогать, как не любящему человеку? Пусть попытается, вдруг выйдет?

В комментарии ты пишешь здравые вещи, с такой позицией я не спорю. Возможно, что-то подобное ты хотела показать и своим текстом, но, на мой взгляд, посыл в фанфике противоположный.

Зевсу стало больно не из-за самого факта насилия. У меня сложилось впечатление, что его не смущает изнасилование, не оно его мучает.

Сначала он переживал из-за того, что он лишился приятного общества своего любовника, но злился не на себя, а на Ганимеда. Злился на него за некрасивый поступок, за, как ему казалось, унижение.

Раскаялся он не в самом насилии, а в том, что повода для злости на Ганимеда, как оказалось, не было. То есть Ганимед был реабилитирован в его глазах, ему стало стыдно за немотивированное насилие.

Что же будет дальше? Ганимед, разумеется, не идеал. Можно утверждать, что рано или поздно он скажет или сделает что-то некрасивое, оскорбительное для Зевса. Либо что-то, что покажется Зевсу оскорбительным... (Либо не Ганимед, а кто-то другой.) Что сделает Зевс? Насилие точно будет. Для этого нет никаких преград. Что сделает Ганимед? Его ведь уже сломали манипуляциями, он готов поверить в то, что изнасилование можно оправдать непониманием. Он опять извинится, поймет и простит. И это страшно. Страшно, что это подается как ХЭ.

И есть больша-а-а-ая разница - сознательно человек сделал то, что сделал, потому как считает, что право имеет.

Вот кстати, в фике ясно видно, что Зевс уверен, что он право имеет. Вот начиная с самого похищения и дальше до самого финала.

eve_nill, для мужчин пороговый уровень неприятия насилия гораздо выше, чем у женщин. Посмотри как общаются друг с другом мальчишки - драки, подначки, подзатыльники, толчки - для них по сути норма. Да, девочки приходят от такого в ужас, но парни есть парни...
Ганимед причинил ему боль - Зевс ответил. И не маялся, потому что отвечать ударом на удар. А вот когда до него дошло, что его действия не только ничем не оправданы, но он сам сперва сделал больно Ганимеду, а когда тот попытался уйти, ещё и усугубил.
Он маялся вероятно не от самого факта, что побил и изнасиловал, а оттого, что причинил боль без повода.
Ведь повод важен. Отвечать ударом на удар - нормально, иначе как ты защитишь себя и своих близких? Тебе делают больно, а ты уговариваешь, потому что насилие - нехорошо? Или тебе сделали больно и ты вмазал в ответ?
Тут настолько тонкая грань, что буквально миллиметр влево-вправо, и ты уже сделал что-то, что осуждается. Недаром один из самых сложных вопросов - предел допустимой самообороны.
Зевс безусловно далеко перегнул палку, его ответ был непропорционально жесток. Но я его и не оправдываю. Я просто даю ему шанс исправиться и надеюсь, что всё получится.
(И кстати, если верить Гомеру )))))))))), через тысячу лет после всех этих событий именно Ганимед попросил Зевса за Трою. И Троя тогда устояла.)
Ты не веришь, что Зевс исправится. И это вполне оправдано. Но я всё равно на это надеюсь.

julia-sp, ты передергиваешь. Я не верю в исправление Зевса не потому, что я женщина и у меня другой порог принятия насилия. Не надо приписывать мне мысли и установки, которых у меня не было и нет. Я очень хорошо понимаю, что порой нужно отвечать ударом на удар.

Ведь повод важен. Отвечать ударом на удар - нормально, иначе как ты защитишь себя и своих близких? Тебе делают больно, а ты уговариваешь, потому что насилие - нехорошо? Или тебе сделали больно и ты вмазал в ответ?

Да, все верно. Но какое отношение это имеет к фику?
В фике явно показано оправдание изнасилования и насильника. В фике показана позиция по отношению к жертве "сам виноват". В фике жертва извиняется перед насильником и т.д.

Можно сколько угодно говорить о состоянии аффекта, самозащите и роли агрессии в развитии личности, но какое это имеет отношение к фику? Никакого.
У Зевса не было аффекта. Насилие — его стиль жизни. И именно поэтому — не из-за аффекта — он не задумываясь насилует Ганимеда.
Говоришь, Зевс маялся из-за того, что причинил боль без повода? И потом приводишь пример с самозащитой? оО Ты серьезно?! Ну как так можно?! Это же манипуляция фактами, софизм чистейшей воды.

Серьезно, я не знаю, стоит ли продолжать этот разговор. Сначала я думала, что ты случайно написала не то, что хотела. Теперь же я думаю, возможно, ты именно это и хотела написать. Но тогда имей смелость признать, что при определенных обстоятельствах ты готова оправдать насильника. И тогда не надо будет вот всех этих долгих разговоров и сомнительных аргументов. Если бы ты изначально это признала, я бы даже не начала читать этот фик, не тратила бы сейчас и твое, и свое время.

В определённых ситуациях я действительно могу оправдать насилие. (Вряд ли сексуальное, но насилие - понятие широкое). Самозащита, аффект.
В некоторых ситуациях я могу понять насилие.

В некоторых я не оправдываю и не понимаю, но всё равно могу простить, если человек сам хочет измениться. Если хочет исправится - надо помогать. А умыть руки - легче всего...

Ты говоришь, что насилие - стиль жизни Зевса. Где в фике об этом сказано? Напротив, там есть намёки как раз на противоположное - Зевс противопоставляет себя Гере, не хочет связываться и воевать, потому что не хочет причинять вреда земле. Или ты исходишь из мифов? Но мифы - это сборная солянка, где Зевс - и самодур, и демократ, и жестокий придурок и всепрощающая няша... Единого образа нет.
Я не приписываю тебе никакие мысли, я говорю о своих.
Зевс в фике - далеко не идеал, откуда бы ему таким быть... Он привык повелевать и наказывать, весь опыт его жизни толкает его к этому. И потому он делает что делает.
Но он меняется. Он страдает, мучается, до него доходит его неправота. Он и не отрицает, что совершил преступление. Он кается, пытаясь исправиться. Опять же, мог бы и Гере отплатить, объявив, что это она во всём виновата, ибо спровоцировала. Но нет, её не трогает, себя винит сильнее. Сдерживается, учится смирению. Уж как может.
И после этого что? Надменно отвернуться и сказать "Недостоин!"
Или всё-таки поддержать его на этом пути?
Ты выбираешь первое. Я - второе.

Извини, что сквикнула тебя. Я не хотела.

И после этого что? Надменно отвернуться и сказать "Недостоин!"
Или всё-таки поддержать его на этом пути?
Ты выбираешь первое. Я - второе.

Нет, я говорю не об этом.
Я говорю о том, что именно из фика (не из мифов) следует, что насилие (и сексуальное тоже) — стиль жизни Зевса, что в самом изнасиловании Зевс не раскаялся, что манипуляциями заставил жертву не просто вернуться к нему, а вернуться с извинениями.

Я за то, чтобы давать людям второй шанс при раскаянии, но к данному фику это отношения не имеет. Если ты хотела показать раскаяние, то у тебя этого не вышло. Еще раз: Зевс не раскаялся в насилии, если бы Ганимед и правда ушел просто так, просто потому что ему надоело, то Зевс был бы уверен, что изнасилование — заслуженное наказание за оскорбление. О каком раскаянии речь, Юля?!

У тебя вышло оправдание насильника, который и не собирается отрекаться от своего стиля жизни, который не постесняется в следующий раз кого-нибудь изнасиловать, если будет уверен, что этот кто-то его оскорбил.

Его мучения из-за того, что он незаслуженно наказал. Где тут раскаяние?.. Или изнасилованием можно наказывать?.. Оно может быть примером самозащиты, по-твоему? Ответом на удар?!

И еще раз — не приписывай мне позицию, которой у меня нет. Это раздражает и сквикает не меньше, чем сам фик. Моя позиция не имеет ничего общего с отрицанием права на второй шанс.

Но нет, её не трогает, себя винит сильнее. Сдерживается, учится смирению. Уж как может.

Вот что его точно мучает — отсутствие доступа к телу. Я специально перечитала фрагменты... Он хочет Ганимеда, скучает без него так, что жизнь не мила. А когда оказывается, что у него есть повод "простить" Ганимеда, то тут он начинает бурную деятельность по возвращению любовника в свою постель.

Да, он делает это с риском для жизни, но какое это отношение имеет к раскаянию за поступок? Он понял, что сплоховал, понял, что если бы не поддакивал Гере, мог бы до сих пор наслаждаться их связью... То есть он виноват, что поддакивал, виноват, что незаслуженно обозлился. Но в самом насилии не виноват — он просто ошибся, трагическое стечение обстоятельств. Если я что-то пропустила и он где-то раскаивается в самом насилии, а не в том, что изнасиловал безповода, приведи мне цитату.

Знаешь, что мне напомнил этот фик?
читать дальшеЕсть такой сериал "Masters of Sex" об ученых-исследователях сексуального поведения людей. Так вот там в одной из серий вроде как довольно милый парень просит дочь главной героини сделать ему минет. А что такого — они на свидании, ее мать вон вообще книжки об этом пишет. Девушка не хочет, но он ее принуждает. После всего этого ее вырвало. На следующий день он подходит к ней и на полном серьезе говорит: не переживай, все окей. Мол, я не злюсь на тебя за то, что ты заляпала мне машину, бывает. Ну что, повторим?.. Вот и тут как-то похоже. Только там это действительно вызывало отвращение. И то, что девушка согласилась на продолжение отношений, не воспринималось там как ХЭ.

Чтобы лучше понять мою позицию, представь себе, что Зевс так никогда бы и не узнал, что Ганимед услышал их разговор с Герой.

Было ли бы раскание?

Если ты хотела показать раскаяние, то у тебя этого не вышло.
Ладно. Значит, я плохо написала. Пусть так.

А когда оказывается, что у него есть повод "простить" Ганимеда, то тут он начинает бурную деятельность по возвращению любовника в свою постель.
Ну, это далеко не так. Зевс как раз наоборот очень долго ничего не делает, не пытается вернуть Ганимеда, считая, что недостоин. И шевелиться начинает только после того, как Апполон говорит, что Ганимед несчастен среди людей.

Чтобы лучше понять мою позицию, представь себе, что Зевс так никогда бы и не узнал, что Ганимед услышал их разговор с Герой.
Было ли бы раскание?
Разумеется, нет. Мы вообще не осознаём свои поступки просто так - без давления извне, без каких-то вешних событий, которые дают толчок внутренним подвижкам.
Мы не осознаём, что хорошо, а что плохо, пока не получим сигнала извне. Вспомни, как ведут себя маленькие дети, и как постоянно их поведение корректируют взрослые. И что вырастает из этих детей, когда корректировка была косой и кривой.
Но пусть в ослабленном виде, подобный механизм работает и у взрослых. Под воздействием извне даже у взрослых людей можно совершать совершенно тектонические моральные подвижки.
Погляди, какой масштабный эксперимент по расчеловечиванию народа сейчас проводят наши СМИ! Залюбуешься, б... И что самое ужасное - получается.
Что естественно, кстати. Такой же эксперимент, только с обратным знаком, идёт в США. Постоянно и планомерно продавливаемая антирастистская, антигомофобная политика даёт результаты, и очень большие.
Я и сама раньше была гомофобом, но случились внешние события - информация, чувственные впечатления - и внутри всё изменилось. И, кстати, мне жутко стыдно за то, что раньше я говорила, что геи - это фу-фу-фу по определению. Хрен его знает, вдруг я кому-то этим навредила? Надеюсь, что нет, но факт есть факт.

Так что давай сойдёмся на том, что фик просто плохо написан.
Всё.