68. Цикл: Иллюстрации к фику «Похищение Ганимеда» Автор: julia-sp Пейринг: Ганимед, Зевс, Аглая, Талей Рейтинг: РG Примечание: на ФБ-2015 рисунки были выложены в этом посте.
ФБ кончилась. Даже грустно как-то... С одной стороны. С другой - мне стало очень трудно писать и придумывать. Но в общем, я ведь и как читатель сгожусь? Эта ФБ порадовала неожиданными вещами. Во-первых, я написала своё первое (и, похоже, единственное) макси. Это был интересный опыт, хотя по сути я это макси ощущаю как серию сцепленных между собой мини, цепь зарисовок, каждая из которых выстраивалась как завершённый элемент. Второй неожиданностью оказался накатанный буквально час в состоянии сильнейшего жара (болезнь, температура 40!) РПФ про Леонарда и Закари Куинто. Меня соблазнили, и оно само! Честное слово! В-третьих, я побаловалась с другими канонами: гет по "Миссии..." и ксенофильский зомбик из стратосферы внезапно явились, написались - извольте, любите нас и жалуйте! Озвучки тоже случились как-то вдруг (имя этому вдруг Poco a poco Впрочем, она вообще жу-у-у-уткая соблазнительница ). Я попробовала новые приёмы, получила огромное удовольствие. Тексты были хорошими, и я порезвилась у микрофона от души. Ну, рисунки - это само собой... Играла я в двух командах - у Античности (макси был для них) и команде Леонарда Нимоя. Античность не стала делать выпускные дипломы, но нимои расстарались на славу. Поглядите, какая красотень! Работы я выложу чуть позже.
Всё-таки человек - существо долбанутое. Или это русский человек - существо долбанутое? Или это женщина - существо долбанутое? Не знаю. Но так как я попадаю под все три определения - то я, очевидно, существо долбанутое втройне. Позади тяжёлый день. Я переделала кучу дел, бегала на базар (полчаса в один конец!), ездила на кладбище, попутно помирая в такси. (Ну, то есть я не совсем помирала, но меня укачало, ибо поесть я как всегда забыла, и я весьма талантливо начала косплеить японца Чего-то-Мне-Херовато.) Потом я готовила - завтра поминки, а на них полагается подавать меню как в ресторане (первое-второе-третье-кутья-салатики-пироги...) Теперь мне надо убираться. Ну, полы помыть хотя бы... Завтра вставать в девять. На дворе второй час ночи. А я, блин, клею обложки! ))))))))))) Вы помните как это - клеить полиэтиленовые обложки? ))))))))) Ребёнку в школе велели все учебники обернуть, а обложек нужного размера на базаре - упс! (Как всегда, впрочем...) И вот - ах, ностальгия! Я в детстве этим занималась. А вы? Бумага, ножницы, утюжок! Аааатлепили! (Оно же к доске гладильной приклеивается, с-собака... ))))) Быть мамой - занятие само по себе прикольное, но быть мамой школьника... )))))) Сардонически жду барщины в виде кляпонья поделок на школьные ярмарки и машу утюжком... ))))))))))))
Кстати, учительница моего остолопа хвалила. Обалдеть. Пролила, так сказать, бальзам... )))))))))))))))))) А учительница у нас стро-о-о-огая! Вон как меня построила! )))))))))))))
Это очень жестокая сцена, я еле досмотрела. Во-первых, там есть мистический, появившийся ниоткуда жалобный мальчик. Во-вторых, бедный ни в чём не повинный фонарь! Его же просто с мясом, буквально с мясом... Мда. Сурово в Индии с теми, кто кидает бутылки. Парень просто зверюга. Как он их мочил, как мочил! Бросок за ухо - новое слово в единоборствах... А уж когда под конец драки он расстегнул ремень, я подумала, что всё, вые... в смысле сейчас начнётся горячее порно. Ведь такой же альфа-самец, мамочки...
Морали в этой сцене много. Зрители поймут, как полезна утренняя зарядка, и как важно вовремя менять в автомобиле свечи зажигания...
Название: Там, за поворотом Автор:Рыжая Элен Начитка и монтаж:Ларс-де-Рино Форма: аудиофик Размер: мини Канон: Voyager, Плоский Мир Персонажи:Кэтрин Дженвэй Категория: джен Жанр: юмор, приключения Рейтинг: G Продолжительность и вес: 30 минут, 27,5 Мб Музыка: EVE OST - But still we go on, Star Trek Voyager OST - main theme, Star Trek TOS OST - main theme, Call of Juarez Bound in Blood OST (разное). Краткое содержание: Как только вы решили, что Вселенная уже ничем не сможет вас удивить... Примечание/Предупреждения: кроссовер с Плоским миром Текст выложен на ФБ-2014 здесь Для голосования: #. fandom Star Trek 2014 - "Начитка: Там, за поворотом"
Название: Все цветы... Автор:Серпента Начитка и монтаж:julia-sp Форма: аудиофик Размер: драббл Канон: The Original Series (TOS) Персонажи: Хикару Сулу/Нийота Ухура Категория: гет Жанр: романс, повседневность Рейтинг: G Продолжительность и вес: 5 мин 14 сек; 4,8 Мб Музыка: Э. Каллен - «Колыбельная для Беллы» (из к/ф «Сумерки»), Ф. Шопен - «Колыбельная для ангела» Примечание: Текст выложен на ФБ-2014 здесь. Для голосования: #. fandom Star Trek 2014 - "Все цветы..."
Название: RC-236 Автор:Med-ved Начитка и монтаж:julia-sp Форма: аудиофик Размер: мини Канон: Alternate Original Series (Reboot) Персонажи: Джеймс Кирк/Спок, Леонард Маккой, робот Категория: слеш Жанр: повседневность, флафф Рейтинг: PG-13 Продолжительность и вес: 10 мин 55 сек; 10,0 Мб Краткое содержание: RC-236 был собран в подарок Кирку и Споку, для уборки и присмотра за обитателями каюты. Музыка: Kim and Buran - «Beautiful Day», Kim and Buran - «New Year Twist», Kim and Buran - «Alone Planet», Kim and Buran - «Teploe pismo», Kim and Buran - «Twistik». Примечание: Текст выложен на ФБ-2014 здесь. Для голосования: #. fandom Star Trek 2014 - "RC-236"
Название: Аудиоспектакль: Definition of insanity Автор:Ларс-де-Рино Начитка и монтаж:Ларс-де-Рино (начитка и монтаж), julia-sp (начитка), [J]Болотный Доктор[/J] (оформитель) Форма: аудиофик Канон: Star Trek Voyager, (кроссовер) “Event Horizon” Персонажи: Кэтрин Дженвэй, экипаж "Вояджера" Категория: гет Рейтинг: NC-17 Размер: миди Продолжительность и вес: 40 минут, 37,2 Мб Краткое содержание: После экспериментального полёта на скорости варп-10, Том Пэрис возвращается обратно на "Вояджер". Но что он принёс с собой? Предупреждения: ксенофилия (относительно), сюрреализм, психология, расчленёнка. Скачать:yadi.sk/d/IMppMv4MahS4d Для голосования: #. fandom Star Trek 2014 - "Аудиоспектакль: Definition of insanity"
      А мы с Ларсом записали новое аудио!       Это очень интересный ретеллинг «Волшебника Изумрудного города» - постапокалиптическое АУ с отсылками к Терминатору... Точнее это ретеллинг не всей книги, а части про поход Элли и Ко в Фиолетовую страну к Бастинде.       В общем, Ларс сочинил текст, потом мы его начитали, а он смонтировал. Получилось просто здорово!       Даже не знаю, за кого мне понравилось говорить больше: за Менти, Элли, воронов или Бастинду...       Насладитесь!
Я временами сильно не люблю фандом. Всё-таки интересно, для чего мы пишем? Потому что придумалось? Потому что хочется похвал? И это тоже, и это тоже... А в общем, гораздо чаще для того, чтобы тебя поняли. Помните? «Счастье – это когда тебя понимают». Если не брать в расчёт мелкие постебушки и потрахушки, писанные для развлечения почтеннейшей публики, я пишу свои тексты именно для этого... Потому что есть что-то важное, о чём хочется поговорить. Но что может один человек? Автор может лишь предложить разговор, но если читатель не откликнется – разговора не будет. Но ведь чтение – это работа... И вот получается, что постебушки и потрахушки собирают отзывы и похвалы, а о настоящем... Это как с рисунками – на них не нужно тратить время: глянул, вывалил своё «Ух ты!» и дальше побежал. Я тут в больнице с Санькой сидела – там тоска... Ну, чтобы скрасить время, рисовала помаленьку, закончила одну иллюстрацию... Народ увидел – начал просить чего-нибудь ещё нарисовать. И вот рисовала – красивых мачо, сексуальных девиц, и всё ахали и восторгались... И это было приятно, но ведь это суррогат общения – это пустышка, потому что восхищались техникой, не смыслом. Да и не было в тех помалёвках никакого смысла. Так же и с текстами... Всякую необременительную фигню – это все читают, это – пожалуйста. А вот что посложней... Там и до сути-то не каждый доберётся, даже если прочтёт. Вот и сидишь ты – так хочется поговорить о том важном, что томило, заставляло выкладываться, не спать, мучиться... Но никому, кроме тебя это оказывается не надо. Я временами сильно не люблю фандом. И сильно не люблю людей.
Вернулась из США. Буквально два часа назад. Ездила одна - дитё отправила в лагерь.... Завтра у них как раз кончается смена. И что вы думаете? Въезжаю в область - звонок! Оказывается Санька в больнице. В другом городе, ага. У него отит, пневмония, прочие прелести... Всё два часа я стояла на ушах, обзванивала вожатых, врачей... Прикиньте, мне врач и лагеря настоятельно не рекомендует приезжать к ребёнку. Потому что его надо долечить, а если я появлюсь в тамошней больнице, то от меня потребуют его забрать оттуда, потому что он, типа, не местный.
Разговариваем с ребёнком о сексе. Саньку просветили самым непосредственным образом - приятель показал парню порнуху. У родителей спёр - потому что сам приятель ещё меньше Саньки. Теперь ребёнок интересуется, правда ли, что женщина может пососать у дяди писю, и правда ли, что двое мужчин тоже могут заниматься сексом. И оно бы всё ничего, в конце концов ему почти восемь, нормальный возраст для таких вопросов, но ему приспичило обсудить всё это в автобусе! А ещё вчера я дала ему посмотреть первый фильм про Гарри Поттера. Саньке очень понравилось! Но спать после этого он решил на всякий случай при свете. Волдеморта испугался.
Кстати, вчера я раздала всю свою посуду. Весь хрусталь и фарфор, который пылился у нас десятилетиями. Было смешно - когда я дала объявление, что раздаю всё за так, мой тихий телефон, непривычный к такому шквалу, чуть не разорвало на сотню маленьких телефончиков. Люди раздербанили вожделенную посуду буквально за пару часов, а я сидела в углу с круглыми глазами и не могла понять "Локи, на х..я им эта хрень?!" О_О Одну девочку, примчавшуюся уже к шапочному разбору, было даже жаль. Молодая мамочка с пацанёнком-трёхлеткой чуть не плакала, что ей ничего не досталось. Тогда я подарила ей ковёр. Сейчас дома чисто и хорошо. На место ваз я водрузила глобус и огромный рапан, который Толя приволок с Гаваев - мой внутренний эстет мурлычет довольный. Дитё смотрит мультики на английском, дома пахнет свежеиспечённым хлебом, я гуляю босиком и придумываю рисунок. Вот ещё бы кашель прошёл, и я была бы абсолютно счастлива...
      Я читаю заметки и новости. Я читаю о том безумном шабаше, который вчера устроили в Москве. О вакханалии гопников и крыс. Мне тошно и противно.       А ещё я читаю Астафьева. Это читать страшно.       Но это надо читать...
      «Мертвые красноармейцы неделями лежали в землянках, и на них получали пайку»      ...Ивовые маты кишели клопами и вшами. Во многих землянках пересохшие маты изломались, остро, будто ножи, протыкали тело, солдатики, обрушив их, спали в песке, в пыли, не раздеваясь. В нескольких казармах рухнули потолки, сколько там задавило солдат – никто так и не потрудился учесть, уж если наши потери из-за удручающей статистики скрывались на фронте, то в тылу и вовсе Бог велел ловчить и мухлевать. Песчаные пыльные бури, голод, холод, преступное равнодушие командования лагерей, сплошь пьющего, отчаявшегося, привело к тому, что уже через месяц после призыва в Тоцких лагерях вспыхнули эпидемии дизентерии, массовой гемералопии, этой проклятой болезни бедственного времени и людских скопищ, подкрался и туберкулез. Случалось, что мертвые красноармейцы неделями лежали забытые в полуобвалившихся землянках, и на них получали пайку живые люди. Чтобы не копать могил, здесь, в землянках, и зарывали своих товарищей сослуживцы, вытащив на топливо раскрошенные маты. В Тоцких лагерях шла бойкая торговля связочками сухого ивняка, горсточками ломаных палочек. Плата – довесок хлеба, ложка каши, щепотка сахара, огрызок жмыха, спичечный коробок махорки. Много, много пятен, язвочек от потайных костерков вдоль полувысохшей реки, под осыпистыми ярами, издырявленными ласточками-береговушками. По костеркам и остаткам пиршества возле них можно было угадать, что люди дошли до самой страшной крайности: как-то умудрялись некоторые уходить из лагеря, хотя тут все время их всех занимали трудом и видимостью его, в степях и оврагах раскапывали могильники павшего скота, обрезали с него мясо. И уж самый жуткий слух – будто бы у одного из покойников оказались отрезаны ягодицы, будто бы их испекли на потаенных костерках… Никто из проверяющих чинов не решался доложить наверх о гибельном состоянии Тоцких и Котлубановских лагерей, настоять на их закрытии ввиду полной непригодности места под военный городок и даже для тюремных лагерей не подходящего. Все чины, большие и малые, накрепко запомнили слова товарища Сталина о том, что «у нас еще никогда не было такого крепкого тыла». И все тоцкие резервисты, способные стоять в строю, держать оружие, были отправлены на фронт – раз они не умерли в таких условиях, значит, еще годились умирать в окопах.
      «Он еще был жив, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь»      ... Дожили до крайнего ЧП: из второй роты ушли куда-то братья-близнецы Снегиревы. На поверке перед отбоем еще были, но утром в казарме их не оказалось. Командир второй роты лейтенант Шапошников пришел за советом к Шпатору и Щусю. Те подумали и сказали: пока никому не заявлять о пропаже, может, пошакалят где братья, нажрутся, нашляются и опять же глухой ночью явятся в роту.       — Ну я им! – грозился Шапошников.       На второй день, уже после обеда, Шапошников вынужден был доложить об исчезновении братьев Снегиревых полковнику Азатьяну.       — Ах ты Господи! Нам только этого не хватало! – загоревал командир полка. – Ищите, пожалуйста, хорошо ищите.       Братьев Снегиревых, объявленных дезертирами, искали на вокзалах, в поездах, на пристанях, в общежитиях, в родное село сделали запрос – нигде нету братьев, скрылись, спрятались, злодеи.       На четвертый день после объявления братья сами объявились в казарме первого батальона с полнущими сидорами. Давай угощать сослуживцев калачами, ломая их на части, вынули кружки мороженого молока, растапливали его в котелках, луковицы со дна мешков выбирали. «Ешьте, ешьте! – по-детски радостно, беспечно кричали братья Снегиревы. – Мамка много надавала, всех велела угостить. Кого, говорит, мне кормить-то, одна-одинешенька здесь бобылю».       — Вы где болтались? – увидев братьев, обессиленный, все ночи почти не спавший, серый лицом, как и его шинель, без всякого уже гнева спросил у братьев Снегиревых командир второй роты.       — А дома! – почти ликующими голосами сообщили братья Снегиревы. – Че такого? Мы ж пришли… Сходили… И вот… пришли… А че, вам попало из-за нас?       — Но в сельсовет села был сделан запрос.       — А-а, был, был, – все ликуя, сообщили братья. – Председатель сельсовета Перемогин тук-тук-тук деревяшкой на крыльце, мамка лопоть нашу спрятала, обутки убрала, нас на полати загнала, старьем закинула, сверху луковыми связками, решетьем да гумажьем забросала.       — Чем-чем? – бесцветно спросил Шапошников.       — Ну гумажьем! Ну решетьем! Ну это так у нас называется всякое рванье, клубки с тряпицами, веретешки с нитками, прялки, куделя…       «Пропали парни, – вздохнул Шапошников, – совсем пропали…»       В особом отделе у Скорика братья Снегиревы были не так уж веселы, уже встревоженно, серьезно рассказывали и не вперебой, а по очереди о своем путешествии в родное село, но вскоре один из братьев умолк.       — Корова отелилась, мамка пишет: «Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет, плачу по отце, другой месяц нет от него вестей, да об вас, горемышных, всю-то ноченьку, бывает, напролет глаз не сомкну…». Мы с Серегой посовещались, это его Серегой зовут в честь тятькиного деда, – ткнул пальцем один брат в другого. – Он младше меня на двадцать пять минут и меня, как старшего, слушается, почитает. Да, а меня Еремеем зовут – в честь мамкиного деда. Именины у меня по святцам совсем недавно, в ноябре были, у Сереги еще не скоро, в марте будут. До дому всего шестьдесят верст, до Прошихи-то. И решили: туда-сюда за сутки или за двое обернемся, зато молока напьемся. Ну, губахта будет нам… или наряд – стерпим. Мамка увидела нас, запричитала, не отпускает. День сюда, день туда, говорит, че такого?       — Вы откуда святцы-то знаете?       — А все мамка. Она у нас веровающая снова стала. Война, говорит, така, что на одного Бога надежда.       — А вы-то как?       — Ну мы че? – Еремей помолчал, носом пошвыркал и схитрил: – Когда мамка заставит – крестимся, а так-то мы неверовающие, совецкие учащие. Бога нет, царя не надо, мы на кочке проживем! Хх-хы!       «О Господи! – схватился за голову Скорик и смотрел на братьев не моргая, ушибленно, а они, полагая, что он думал о чем-то важном, не мешали. – О Господи!» – повторил про себя Скорик и подал братьям два листка бумаги и ручку.       — Пишите! – выдохнул Скорик. – Вот вам бумага, вот вам ручка, вот чернила, по очереди пишите. И Бог вам в помощь!..       Пока братья писали по очереди и старший, покончив свое дело, вполголоса диктовал младшему, говоря: «Че тут особенного? Вот бестолковый! Пиши: «Мамка, Леокадия Саввишна, прислала письмо с сообчением, отелилась корова…» – Скорик глядел в окно, соображая, как защитить братьев этих, беды своей не понимающих детей, как добиться, чтобы суд над ними был здесь, в расположении двадцать первого полка. Здесь ближе, в полку-то, здесь легче, здесь можно надеяться на авось. Может, полковник Азатьян со своим авторитетом? Может, чудо какое случится? И понимал Скорик, что бред это, бессмысленность: что здесь, в полку, что в военном округе в Новосибирске – исход будет один и тот же, заранее предрешенный грозным приказом Сталина. И не только братья – отец пострадает на фронте, коли жив еще, мать как пособница и подстрекательница пострадает непременно, дело для нее кончится тюрьмой или ссылкой в нарымские места, а то еще дальше.       Их приговорили к расстрелу. Через неделю, в воскресенье, чтобы не отрывать красноармейцев от занятий, не тратить зря полезное, боевое время, из Новосибирска письменно приказали выкопать могилу на густо населенном, сплошь свежими деревянными пирамидками заполненном кладбище, выделить вооруженное отделение для исполнения приговора, выстроить на показательный расстрел весь двадцать первый полк. «Это уж слишком!» – зароптали в полку. Командир полка Геворк Азатьян добился, чтобы могилу выкопали за кладбищем, на опушке леса, на расстрел вели только первый батальон – четыреста человек вполне достаточно для такого высокоидейного воспитательного мероприятия – и присылали бы особую команду из округа: мои-де служивые еще и по фанерным целям не научились стрелять, а тут надо в людей.       Осмотревшись, шире расставив ноги, чтоб не упасть, отстранив далеко от очков бумагу, майор начал зачитывать приговор. Тут уж Серега с Еремеем и носами швыркать перестали, чтоб не мешать майору при исполнении важного дела ничего не пропустить. Текст приговора был невелик, но вместителен, по нему выходило, что на сегодняшний день страшнее, чем дезертиры Снегиревы, опозорившие всю советскую Красную Армию, подорвавшие мощь самого могучего в мире советского государства, надругавшиеся над честью советского бойца, нет на свете.       — Однако ж, – буркнул командир батальона. «Хана ребятам, хана», – окончательно порешил Яшкин. «Умело составлена бумага, ничего не скажешь, так бы умело еще воевать научиться», – морщился Скорик.       — Они че? – толкнул его в бок Щусь. – Они в самом деле распишут ребят?..       — Тихо ты… Подождем...       Майор... протер очки, всадил их глубже на переносице и тем же сохлым от мороза голосом дочитал:       — «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет немедленно приведен в исполнение».       Все равно никто не шевелился и после этих слов, все равно все еще чего-то ждали, но майор никаких более слов не произносил, он неторопливо заложил листок бумаги в красную тощую папочку, туже и туже затягивал на ней тесемки, как бы тоже потерявшись без дела или поражаясь тому, что дело так скоро закончилось. Одну тесемку он оборвал, поморщился, поискал, куда ее девать, сунул в карман.       — Вот я говорил, я говорил! – вдруг закричал пронзительно Серега, повернувшись к брату Еремею. – Зачем ты меня обманывал? Зачем?!       Еремей слепо щупал пляшущей рукой в пространстве, братья уткнулись друг в друга, заплакали, брякаясь головами. Распоясанные гимнастерки, мешковато без ремней висящие штаны тряслись на них и спадывали ниже, ниже, серебряная изморозь все оседала на них и все еще гасла на головах.       — Да что ты? Что ты? – хлопал по спине, поглаживал брата Еремей. – Оне холостыми, как в кине… попугают… – Он искал глазами своих командиров, товарищей по службе, ловил их взгляд, требуя подтверждения своим надеждам: «Правда, товарищи, а?.. Братцы, правда?..». Но Еремей видел на всех лицах растерянность или отчуждение – относит его и брата, относит от этого берега, и ни весла, ни шеста, ни потеси нет, чтоб грестись к людной земле, и никто, никто руки не протягивает. «Да что ж это такое? Мы же все свои, мы же наши, мы же…». «Неужели он и в самом деле не понимает? Неужели же еще верит?..» – смятенно думал не один Скорик, и Щусь думал, и бедный комроты Шапошников, совсем растерзанный своей виной перед смертниками, многие в батальоне так думали, по суетливости Еремея, по совершенно отчаянному, кричащему взгляду разумея: понимает старшой, все понимает – умный мужик, от умного мужика рожденный, он не давал брату Сереге совсем отчаяться, упасть на мерзлую землю в унизительной и бесполезной мольбе. Брат облегчал последние минуты брата – ах, какой мозговитый, какой разворотливый боец получился бы из Еремея, может, выжил бы и на войне, детей толковых нарожал… Между тем трое стрелков обошли могилу, встали перед братьями, двое охранников подсоединились к ним, все делалось привычно, точно, без слов. «Пятеро на двух безоружных огольцов!» – качал головой Володя Яшкин, и недоумевал Щусь, ходивший в штыковую на врага. Помкомвзвода видел под Вязьмой ополченцев, с палками, ломами, кирками и лопатами брошенных на врага добывать оружие, их из пулеметов секли, гусеницами давили. А тут такая бесстрашная сила на двух мальчишек!..       — Во как богато живем! Во как храбро воюем! – будто услышав Яшкина… отчетливо и громко сказал командир первого батальона Внуков. – Че вы мешкаете? Мясничайте, коли взялись…       — Приготовиться! – ничего не слыша и никого не видя, выполняя свою работу, скомандовал пришлый, всем здесь чуждый, ненавидимый лейтенант. Вынув пистолет из кобуры, он взял его, поднял вверх.       — Дя-аденьки-ы-ы! Дя-аденьки-ы-ы! – раздался вопль Сереги, и всех качнуло в сторону этого вопля. Кто-то даже переступил, готовый броситься на крик. Шапошников, не осознавая того, сделал даже шаг к обреченным братьям, точнее, полшага, пробных еще, несмелых. Лейтенант-экзекутор, услышав или заметив это движение наметанным глазом, резко скомандовал: «Пли!»...       И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулся всем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице, сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели. Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимо сносило в земную бездну, он ногами, с одной из которых свалился ботинок, коснулся тела брата, оперся о него, взнял себя, чтоб выбиться наверх, к солнцу, все так же ярко сияющему, золотую пыльцу изморози сыплющему. Но глаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать пленкой, рот свело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали… Лейтенант решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два раза выстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру.       — Отдел-ление-э! – властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням. Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу.
      ...Из книги фронтовика, героя войны Николая Никулина
      В армейской жизни под Погостьем сложился между тем своеобразный ритм. Ночью подходило пополнение: пятьсот — тысяча — две-три тысячи человек. То моряки, то маршевые роты из Сибири, то блокадники (их переправляли по замерзшему Ладожскому озеру). Утром, после редкой артподготовки, они шли в атаку и оставались лежать перед железнодорожной насыпью. Двигались в атаку черепашьим шагом, пробивая в глубоком снегу траншею, да и сил было мало, особенно у ленинградцев. Снег стоял выше пояса, убитые не падали, застревали в сугробах. Трупы засыпало свежим снежком, а на другой день была новая атака, новые трупы, и за зиму образовались наслоения мертвецов, которые только весною обнажились от снега, — скрюченные, перекореженные, разорванные, раздавленные тела. Целые штабеля.       читать дальше О неудачах под Погостьем, об их причинах, о несогласованности, неразберихе, плохом планировании, плохой разведке, отсутствии взаимодействия частей и родов войск кое-что говорилось в нашей печати, в мемуарах и специальных статьях. Погостьинские бои были в какой-то мере типичны для всего русско-немецкого фронта 1942 года. Везде происходило нечто подобное, везде — и на Севере, и на Юге, и подо Ржевом, и под Старой Руссой — были свои Погостья…       В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскаленный нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и двигался все медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он, однако, еще прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942 год лилась и лилась кровь, все же помаленьку подтачивая это страшное лезвие. Так ковалась наша будущая победа.       Кадровая армия погибла на границе. У новых формирований оружия было в обрез, боеприпасов и того меньше. Опытных командиров — наперечет. Шли в бой необученные новобранцы…       — Атаковать! — звонит Хозяин из Кремля.       — Атаковать! — телефонирует генерал из теплого кабинета.       — Атаковать! — приказывает полковник из прочной землянки.       И встает сотня Иванов, и бредет по глубокому снегу под перекрестные трассы немецких пулеметов. А немцы в теплых дзотах, сытые и пьяные, наглые, все предусмотрели, все рассчитали, все пристреляли и бьют, бьют, как в тире. Однако и вражеским солдатам было не так легко. Недавно один немецкий ветеран рассказал мне о том, что среди пулеметчиков их полка были случаи помешательства: не так просто убивать людей ряд за рядом — а они все идут и идут, и нет им конца.       Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6-7 тысяч штыков, а в конце операции ее потери составляли 10-12 тысяч — за счет постоянных пополнений! А людей все время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет. Но полковник выполняет приказ и гонит людей в атаку. Если у него болит душа и есть совесть, он сам участвует в бою и гибнет. Происходит своеобразный естественный отбор. Слабонервные и чувствительные не выживают. Остаются жестокие, сильные личности, способные воевать в сложившихся условиях. Им известен один только способ войны — давить массой тел. Кто-нибудь да убьет немца. И медленно, но верно кадровые немецкие дивизии тают.       Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли все возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать теплое укрытие и лезть под пули... Часто артиллерийский офицер выявил цели недостаточно, и, чтобы не рисковать, стреляет издали по площадям, хорошо, если не по своим, хотя и такое случалось нередко... Бывает, что снабженец запил и веселится с бабами в ближайшей деревне, а снаряды и еда не подвезены... Или майор сбился с пути и по компасу вывел свой батальон совсем не туда, куда надо... Путаница, неразбериха, недоделки, очковтирательство, невыполнение долга, так свойственные нам в мирной жизни, на войне проявляются ярче, чем где-либо. И за все одна плата — кровь. Иваны идут в атаку и гибнут, а сидящий в укрытии все гонит и гонит их. Удивительно различаются психология человека, идущего на штурм, и того, кто наблюдает за атакой — когда самому не надо умирать, все кажется просто: вперед и вперед!       Однажды ночью я замещал телефониста у аппарата. Тогдашняя связь была примитивна и разговоры по всем линиям слышались во всех точках, я узнал как разговаривает наш командующий И. И. Федюнинский с командирами дивизий: «Вашу мать! Вперед!!! Не продвинешься — расстреляю! Вашу мать! Атаковать! Вашу мать!»... Года два назад престарелый Иван Иванович, добрый дедушка, рассказал по телевизору октябрятам о войне совсем в других тонах…       Говоря языком притчи, происходило следующее: в доме зачлись клопы и хозяин велел жителям сжечь дом и гореть самим вместе с клопами. Кто-то останется и все отстроит заново... Иначе мы не умели и не могли. Я где-то читал, что английская разведка готовит своих агентов десятилетиями. Их учат в лучших колледжах, создают атлетов, интеллектуалов способных на все знатоков своего дела. Затем такие агенты вершат глобальные дела. В азиатских странах задание дается тысяче или десяти тысячам кое-как, наскоро натасканных людей в расчете на то, что даже если почти все провалятся и будут уничтожены, хоть один выполнит свою миссию. Ни времени, ни средств на подготовку, ни опытных учителей здесь нет. Все делается второпях — раньше не успели, не подумали или даже делали немало, но не так. Все совершается самотеком, по интуиции, массой, числом. Вот этим вторым способом мы и воевали. В 1942 году альтернативы не было. Мудрый Хозяин в Кремле все прекрасно понимал, знал и, подавляя всех железной волей, командовал одно: «Атаковать!» И мы атаковали, атаковали, атаковали... И горы трупов у Погостий, Невских пятачков, безымянных высот росли, росли, росли. Так готовилась будущая победа.       Если бы немцы заполнили наши штабы шпионами, а войска диверсантами, если бы было массовое предательство и враги разработали бы детальный план развала нашей армии, они не достигли бы того эффекта, который был результатом идиотизма, тупости, безответственности начальства и беспомощной покорности солдат. Я видел это в Погостье, а это, как оказалось, было везде.       На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме.       Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует ее неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию... «Вперрред!!!», и все. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: «Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьет!»... Сразу же подключается политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: «Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе». Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: «Расстрелять перед строем!» или «Отправить в штрафную роту!», что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди. А остальные — «Вперрред, в атаку!» «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!» А немцы врылись в землю, создав целый лабиринт траншей и укрытий. Поди их достань! Шло глупое, бессмысленное убийство наших солдат. Надо думать, эта селекция русского народа — бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных.       Легко писать это, когда прошли годы, когда затянулись воронки в Погостье, когда почти все забыли эту маленькую станцию. И уже притупились тоска и отчаяние, которые пришлось тогда пережить. Представить это отчаяние невозможно, и поймет его лишь тот, кто сам на себе испытал необходимость просто встать и идти умирать. Не кто-нибудь другой, а именно ты, и не когда-нибудь, а сейчас, сию минуту, ты должен идти в огонь, где в лучшем случае тебя легко ранит, а в худшем — либо оторвет челюсть, либо разворотит живот, либо выбьет глаза, либо снесет череп. Именно тебе, хотя тебе так хочется жить! Тебе, у которого было столько надежд. Тебе, который еще и не жил, еще ничего не видел. Тебе, у которого все впереди, когда тебе всего семнадцать! Ты должен быть готов умереть не только сейчас, но и постоянно. Сегодня тебе повезло, смерть прошла мимо. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи, в смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь в большой штабель трупов у железной дороги и сгниешь, забытый всеми в липкой жиже погостьинских болот.       Бедные, бедные русские мужики! Они оказались между жерновами исторической мельницы, между двумя геноцидами. С одной стороны их уничтожал Сталин, загоняя пулями в социализм, а теперь, в 1941-1945, Гитлер убивал мириады ни в чем не повинных людей. Так ковалась Победа, так уничтожалась русская нация, прежде всего душа ее. Смогут ли жить потомки тех, кто остался? И вообще, что будет с Россией?